Осторожно, будто пробуя палубу на прочность, он направился к шлюпке. И вдруг палуба резко пошла вниз. Держась за скобу, он увидел новую надвигающуюся волну. Черная, с белоснежным гребнем, она походила на мрачную гору со снеговой шапкой. И едва палуба начала вновь подниматься, как водяная глыба накрыла боцмана, ударила о башню. Навалилось тяжелое, леденящее. Степан почувствовал острую боль в руке, выпустил скобу и покатился по палубе к борту. Схватившись за леер, он едва удержался. Раздирая в кровь пальцы, срывая ногти, пополз назад. Он почти уже достиг надстройки, когда навалилась следующая волна, приподняла его и властно потянула за собой.

Очнулся Степан за бортом. Он посмотрел на удаляющийся эсминец, и сердце похолодело: «Уйдет. Не заметят».

Боцман в отчаянии крикнул, позвал на помощь, но корабль, тяжело переваливаясь на водяных холмах, уходил все дальше. Степан не мог поднять правую руку, он задыхался, захлестываемый холодными волнами. Намокшее платье словно налилось свинцом — тянуло вниз. Тяжело дыша, Степан работал одной рукой, плыл вслед за удаляющимся эсминцем. Набрав как можно больше воздуха, он снова что есть силы прокричал:

— Спасите-э!

В ответ лишь загудела рухнувшая рядом волна. И вдруг то ли показалось Степану, то ли в самом деле он услышал далекое:

— Ду-у-бов!

Боцман еще раз во все легкие прохрипел:

— Сюда! Спасите-э!

Дубову даже свой голос показался глухим, как из воды.

— Степан! — уже ближе и явственнее услышал он, а через мгновение на гребне волны увидел темную точку. Поплыл навстречу. И в тот момент, когда, в который раз, он провалился в водяную падь, услышал совсем близко, прямо над собой:

— Ду-бов!

Степан взглянул и еле выговорил:

— Семен?

— Давай сюда, — требовательно предложил комендор. — У меня пояс.

Плыть вместе было трудно: волна то и дело бросала их в разные стороны. Семен убеждал:

— Нас подберут: прыгая, я крикнул, что человек за бортом.

И в самом деле, вскоре они заметили мелькнувший над их головой голубоватый луч прожектора.

— Наш, — сказал Степан. — Корниенко.

Но чувствовал себя боцман неважно. Даже пояс мало помогал. Рука нестерпимо болела. Семен предложил снять робу. Это стоило немалых трудов, но они сбросили лишнюю тяжесть. Степан уже выбивался из сил. Глазов скупо подбадривал:

— Скоро вытащат.

Боцман, словно оправдываясь, заверял:

— Ничего, я еще продержусь.

Комендор подплыл ближе и подставил плечо:

— Держись за меня, так лучше будет.

Через несколько минут, размашисто качаясь на волнах, к ним подошла шлюпка.

Как часто бывает на Черном море, шторм скоро утих. К утру улеглось уставшее море. На гюйсштоке вновь примостился полный месяц. Его бледный свет тихо лег на морскую гладь. Темный глянец воды просветлел, засеребрился, повеселел. Эсминец возвращался в базу, разрезая форштевнем лунную дорожку. На верхней палубе пахнет масленым дымком из горластой трубы. Жужжат неутомимые вентиляторы.

На баке собрались свободные от вахты матросы. Потекла беседа. Она началась дальними родничками, которые стекались в один горячий говор. Кто-то попросил:

— Синеглазый, а Синеглазый, слышишь? Расскажи, как дело было.

— А чего рассказывать. Вижу, нашего Дуба море подхватило. Ну и я за ним… Признаться, когда подлез под леера, оторопь взяла: глянул вниз — дистанция огромная, аж дух захватывает.

— А иначе пропав бы наш боцман ни за трынку, — резюмирует сигнальщик Корниенко, — що значит товарищи-друзья.

— Во-первых, мы не друзья, — насупившись, поправил Семен, — а во-вторых, почему пропал бы? Не я, так другой… А ты что, не прыгнул бы?

— Конечно прыгнул бы, — соглашается сигнальщик.

— Да, кстати сказать, ты же, Корниенко, отыскал нас. Когда мигнул прожектором над нашими несчастными головами, я сразу узнал твою работу.

Немного помолчав, Синеглазый добавляет, обращаясь уже к Дубову:

— Все же ты тяжелый человек. И по весу, и по характеру.

Степан, голова которого запелената, с трудом разжимает челюсть и оправдывается:

— Меня ушибло. А то бы я все море перемахнул.

— Так уж и море, — вяло возражает Синеглазый, думая совсем о другом, и вдруг, приблизившись к боцману, дышит ему прямо в ухо: — Ты не думай, Дубов, что сердце у меня отошло. У нас еще будет крупный разговор на короткой дистанции.

— Знову пивни зийшлыся, — осуждающе роняет Корниенко.

Боцман и комендор затихают. Отвернувшись друг от друга, они молча смотрят в пронизанную лунным светом даль, и каждый думает об одном и том же.

— Винокуров! Выйти из строя!

Грязные, изжеванные лесным бездорожьем сапоги сделали три шага, повернулись носками к строю. Перед Александром выстроился длинный ряд сапог, ботинок, туфель. Кирзовых, яловых, парусиновых. Тяжелые, мужицкие, простроченные дратвой и легкие, девичьи, промереженные затейливым орнаментом дырочек. Поднял голову и увидел совсем близко перед собой острые, нацеленные прямо в душу глаза командира отряда.

Винокуров смотрел на командира расширенными зрачками. Большая, рабочая рука Зверева потянулась к кобуре. Александр через силу оторвал взгляд от рубчатой рукоятки «ТТ». Посмотрел на людей. Хотелось выкрикнуть: «Что же это такое? Я же ваш, вместе с вами…» Но люди смотрели в сторону. Нет, вот на него взглянул высокий кадыкастый Вася Белоусов — его дружок, отчаянный разведчик и развеселый баянист. Его печальный взгляд будто говорит: «Что же это ты, Архипыч? Как мог?» А вот на Винокурова смотрит его маленький тезка — двенадцатилетний Санька, веснушчатый, с ковыльным чубом, — испуганно, не по-детски понимающе.

И опять взгляд метнулся к пистолету. Александр не боялся наказания, даже смерти. Страшна, потрясающе чудовищна сама мысль: быть наказанным теми, с кем прошел десять смертей. И перед мысленным взором пронеслось случившееся в эту ночь.

У Зверева была железная логика: посеявший смерть должен и пожать ее. А в округе появился такой. То был староста села под Лугой — одноглазый мельник. По его доносу немцы сожгли все село. Вместе с людьми, садами и березами-белостволицами. Осталось только два дома — правленческая пятистенка, до отказа набитая пришлыми солдатами, да рубленая изба мельника, возле которой дежурила одинокая ветла. Зверев так и приказал:

— На той ветле повесить предателя!

Пошел Винокуров на боевое дело и впервые вернулся ни с чем. Не обидно было бы, если бы не поймал старосту. А то накрыл, как говорится, тепленьким в гнезде, но одноглазый скрылся. Везде искал его Александр — и в сарай заглянул, и на чердаке все перерыл, и обрыв реки обследовал. Будто в воду канул… Уже после выяснилось, что староста действительно в воде скрывался. Сидел в реке и через камышину дышал.

Зверев не стал расспрашивать, почему не выполнен приказ, а сказал, будто под ноги дымящийся снаряд бросил:

— Судить!

Комиссар добавил:

— Представляете, кого упустили? На его совести столько загубленных людей. Завтра, может, из-за него еще столько же погибнет…

Что мог ответить Винокуров? Большой платой обернулась вина.

Поднял Винокуров голову. Над верхушками сосен пронеслось воронье. Жутко стало от его хриплого зова И вдруг по сердцу резанул горький вздох баяна — Васька его уронил… Зверев подступил ближе, толкнул локтем:

— Пошли!

Винокуров сделал шаг, другой…

— Обожди, командир, — попросил комиссар.

И тут будто водопад хлынул.

— Поверим Архипычу! — загорланил отряд.

Рука Зверева сползла с кобуры.

— Ладно. Именем Гульена прощаю.

Подумал, сказал, будто патрон в казенник послал:

— Но старосту, живого или мертвого, должен сюда доставить!

— Есть!

Не поев, не просушив даже портянки, Архипыч с одиннадцатью бойцами вновь отправился на пепелище села. Пришли на рассвете. Из лесу не выходили. Сидели в засаде и ждали, не появится ли одноглазый. В дом заходить сейчас рискованно: на старой ветле у Мельниковой избы появился наблюдатель — немецкий солдат с автоматом. Снять его можно, но как бы мельника не спугнуть. Ждать пришлось сутки. Сеявший всю ночь холодный дождь промочил телогрейки до нитки. Вася Белоусов пробовал было шутить. Его оборвали — надо молчать. И наконец Архипыч прошептал: