— Так чего же еще надо? — мысленно допытывался Семен и в следующих строках нашел ответ:

«Но Степана люблю по-особенному, не так, как тебя. Люблю… А вообще, сама толком не знаю, за что люблю, но хорошо знаю, чувствую, что люблю…»

— Как я тебя, — вздохнул Семен и пробежал взглядом остальные строки: «Только, Сеня, не говори Степану об этом. Помолчи. Я ему пока ничего не сказала… Боюсь. Само собой выяснится, быть может. Это я только тебе объяснилась в любви к Степану».

— Мне объяснилась, — угрюмо повторил Семен.

Затуманились глаза у комендора. Вопреки привычке медленно спустился по трапу в кубрик, подошел к рундуку, зачем-то открыл дверцу и задумчиво, словно делясь с другом своим невысказанным горем, до мельчайших подробностей припомнил день знакомства с Надей.

Это было месяца три назад на городской спартакиаде. Наденька участвовала в беге на стометровку, а Семен — в дальнем заплыве. Когда пловцы приближались к финишу, Глазов вырвался вперед, но, чувствуя, что вот-вот выдохнется, через силу делал последние взмахи отяжелевшими руками. И тут услышал подбадривающие восклицания друзей:

— Жми, Семен!

— Не подкачай!

— Еще немножечко, Синеглазый!

Уже коснувшись скользкой стенки щита, Семен услышал бурю аплодисментов и чей-то тоненький незнакомый голос:

— Молодец Синеглазый! Я так и знала, что он первым придет! Стиль у него особенный.

Семен поднял голову и увидел перед собой худенькую смеющуюся девушку в темно-синем спортивном костюме с загадочными инициалами на груди. В удлиненных ультрамариновых глазах, казалось, дрожали выдавленные смехом слезы. Она вытянула маленькие загорелые руки:

— Давайте помогу подняться.

— Не надо: пловцу не к лицу, — неожиданно в рифму ответил Семен. Поднявшись на пирс, он снял голубую шапочку, провел ладонью по натруженным мышцам рук и, не глядя на незнакомку, словно про себя проговорил:

— И откуда это люди знают меня?

— Да я не знаю… Все кричат — Синеглазый, ну и я.

— А зовут-то меня не Синеглазый. Это меня для краткости, — уточнил Семен и протянул руку: — Глазов.

— Надежда.

Короче говоря, с того яркого, так запомнившегося дня комендор потерял покой. Почти каждый день увольнения он был с Наденькой. Осенние вечера, когда накрапывал надоедливый дождик, они простаивали под акацией у общежития техникума.

Все казалось ясным и понятным. По крайней мере, так полагал Семен. И хотя виделись они часто, комендор успел написать Наде два письма и получить один ответ. Правда, в нем не было тех слов, которые хотелось бы прочесть нетерпеливому Семену. Надя писала о том, что начали белить общежитие, и о многом другом, что меньше всего интересовало Семена. Но сам факт получения письма он был склонен считать ответом на его чувства. И вдруг этот Степан…

Семен перестал здороваться не только с Дубовым, но и со всей боцманской командой, а когда встречал Степана, то сгорал от неприязни. И вот однажды выпал подходящий случай. Комендоры, пользуясь положенным после тренировок перерывом, присели прямо на палубе у башни и закурили. Дежурным боцманом в тот день был Дубов. Заметив непорядок, он в сдержанной официальной форме предупредил:

— Товарищи, здесь курить не положено.

Все покорно потушили окурки, и только Глазов нерешительно мял папиросу между пальцев.

— А ты что, не знаешь, где можно коптить? — спросил Дубов.

Заглянув в его спокойные глаза, комендор поправил:

— Не коптить, а курить. Не ту дистанцию берешь.

— Не тебе меня учить, — решительно ответил боцман.

— Почему не мне? — нараспев переспросил комендор. — Ты же учишь…

— А я дежурный боцман! Понятно?! — уже гремел Дубов.

Они стояли друг против друга: один тяжелый и медлительный, дышавший степным здоровьем, другой — стройный, худощавый, но тоже крепкий и натянутый как струна. И говорили они каждый по-своему. Степан — неторопливо, веско, словно вставлял патроны в тугую обойму, взвешивая каждое слово и пробуя его на зуб. А Синеглазый, глядя на рослого боцмана снизу вверх, горячо палил очередями, сыпал слова без особого разбора.

Вокруг спорящих собрались товарищи. Многие недоуменно пожимали плечами: спор будто начался по служебному поводу, но принимал какой-то личный оборот. Глазов, горящим взглядом смерив Дубова с ног до головы, сквозь зубы процедил:

— Неважный ты человек! В глаза тебе говорю — ненавижу тебя.

Дубов внушительно опустил тяжелую руку на плечо комендору:

— Остынь, дорогой товарищ.

Глазов сбросил его руку.

— Не тронь, говорю.

Из толпы выступил сигнальщик Корниенко и встал между спорщиками.

— Да хватит вам, хлопцы! Що цэ вы, як ты пивни, клюетес?

— Уйди, Корниенко, — не унимался Семен. — Дай я ему скажу, кто он.

— А я тоби сам скажу, хто вин: твий товарищ — сослуживец. Вот и все, — примирительно рассудил сигнальщик.

Степан криво ухмыльнулся:

— Это он-то товарищ?..

Неизвестно, чем кончилась бы эта ссора, если бы не подошел дежуривший по кораблю лейтенант Забелин, командир третьего артдивизиона.

— В чем дело? — осведомился он.

— Да вот, товарищ Глазов допускает… В общем, курил, сидел не там, где положено, — путано объяснил Дубов.

— Почему не выполняете распоряжений дежурного боцмана? — повернулся комдив к комендору.

— Да я ничего… Вот только вышел из башни, а он тут как тут, напустился.

— Накажу, — коротко завершил разговор комдив и ушел. Дубов победно взглянул на Глазова, а потом хитровато подмигнул: знай, мол, наших, дорогой товарищ.

— Мы еще с тобой поговорим, — посулил комендор.

…Тихая черноморская ночь. Эсминец «Ясный», разрезая острым форштевнем застывшую под лунным светом морскую гладь, идет полным ходом. За кормой тянутся пенные полосы. Издали корабль кажется огромной птицей, взявшей стремительный взлет, но не могущей оторваться от воды. Палуба залита светом полного месяца, мерно плывущего над кораблем, и кажется белой.

У первой башни слышатся негромкие голоса. Сигнальщик Корниенко задумчиво рассуждает:

— Ось плыве цэй мисяць за намы, як на буксире. А чего так? Не знаешь, Семен? Мы ж на мисци не стоим, идэмо вроде, а оторваться от мисица не можем.

Раздается чистый голос Глазова:

— Я так полагаю, Корниенко. Происходит это явление потому, что уж на очень большой дистанции от нас находится эта самая луна. Если перевести на мили, и не сосчитаешь.

— А як там у нас на Полтавщини, — вздыхает Корниенко, умеющий при любых обстоятельствах переводить разговор на тему о родных местах. — У нас тоже, мабудь, цэй мисиць сия.

— Хочешь угадать, как там твоя зазноба проводит эту любовную пору, не стоит ли под яблоней с другим, — зло подшучивает Глазов.

— Ни, моя ни з кым не стоить, я добре знаю, — хитро отвечает сигнальщик, — уже сына маю. Дило надежное.

Все смеются.

Прозвучит одинокий голос вахтенного офицера или сигнальщика, и опять тишина. Лишь монотонно гудят вентиляторы, да, словно рыба в заводи, плещется за кормой взбудораженная винтами вода.

Но вот над самой кромкой горизонта всплывает словно из морской пучины белесая туча. Она растет, ширится, надвигается, а вскоре закрывает полнеба.

Дохнул слабый, пробующий силы ветер. Затем он подул сильнее. По палубе, по брезенту чехлов забарабанили крупные дождевые капли. И вскоре тугие ванты загудели, как струны. Левый борт лизнула первая несмелая волна, затем другая, третья…

И пошло плясать ночное море! Огромные валы с шумом захлестывали широкую палубу и, сердито бурля, грозили смыть все на своем пути. Вахтенный офицер, наклонившись к микрофону, распорядился:

— С полубака всем уйти!

Цепко хватаясь за выступы, матросы направились к люку и мгновенно исчезли в тотчас же закрывшемся зеве его.

Море бесновалось. Вот громадная волна навалилась с борта, немного помедлила, будто собираясь с силами, и рухнула на палубу. Что-то треснуло и затарахтело на палубе. Послышался чей-то громкий голос. Находившийся в это время на юте Дубов с тревогой подумал: «Не иначе сорвало шлюпку».