- Анна Матвеевна – наша прихожанка. Она и Анастасию к нам стала водить ещё маленькой. На двунадесятые праздники бывает сам Николай Матвеевич. Он наш благодетель - жертвует на обитель постоянно.

 - А Лариса Аркадьевна? Она, говорят, набожна.

 - Она бывает здесь редко, в основном по праздникам, вместе с Николаем Матвеевичем. Насколько я осведомлён – женщина она благочестивая. Возможно, Лариса Аркадьевна - прихожанка другого храма. Благо, на Москве церквей в изобилии: есть из чего выбрать.

 - Скажите, пожалуйста, а в тот вечер кто из ваших монастырских видел девушку?

 - Я их обеих видел. Всё было, как обычно: Анастасия стояла у правого клироса, а за ней, чуть поодаль, Анна Матвеевна. По окончании службы я потерял их из виду. Сёстры наши ничего особенного не приметили – я их спрашивал. А вот сторож в тот день про неё что-то говорил, но очень уж невразумительно.

 - Можно с ним увидеться?

 - Конечно, сейчас я его вам позову.

 - Нет-нет. Мы и так засиделись. Время позднее. Спасибо за угощение. Действительно, блины у вас отменные. А сторожа мы сами найдём.

 Распрощавшись с Лыковым, сыщики уже по тёмному двору подошли к Святым воротам и толкнули незапертую дверь маленькой сторожки, прилепившейся к монастырской стене.

 - Есть кто,  живой или мертвый? – зычно спросил Вильям Яковлевич.

 - А тебе что, без разницы? – отозвались с печки, подшитые кожей, валенки.

 Они поелозили-поелозили один об другой и упали на пол. Внутри них обнаружились голые синюшные ноги, которые принадлежали хмурому маленькому старичку в черном, порыжевшем от времени, подряснике и такой же ветхой скуфейке.

 Чтобы сбить заторможенность сердитого стража, Собакин сразу сослался на архимандрита Феогноста, после чего, сторож оживился и готов был отвечать на вопросы.

 - Как тебя зовут, старче? Ты – монах?

 - Раб Божий Власий. Постригом не сподобился – подвизаюся в миру.

 - А скажи мне, брат Власий, видел ты позавчера вечером вашу прихожанку, Анастасию Дмитриевну Арефьеву?

 - Лицезрел. Пришла она, как обычно, приложилась к головке великомученицы Анастасии – она у нас у южных выходных дверей выставлена. С ней была ейная тётушка. Я её хорошо знаю. Правильная женщина. Службу назубок знает, не смотри, что знатная! И стро-о-гая. По старине живёт. Чуть что не так – выговаривает даже нашим отцам. Сёстры её боятся. Прямо – мать игуменья, да и только.

 - Родственницы на службе вместе стояли?

 - Тётка всегда племянницу перед собой ставит, чтобы значит, на виду была. Должно и в тот день также было. Я не смотрел – у меня своих делов много.

 - А как они уходили, видел?

 - А как же. Уходили как честные люди: через ворота. Это только ведьмы в трубу вылетают. Одарили меня полтинником и вышли. Потом должно разъехались: одна в одну сторону, другая в другую.

 - За время службы к барышне кто-нибудь подходил?

 - Подходил.

 - Кто?

 - Я.

 - Зачем?

 - Письмо отдать.

 - Письмо?! Какое письмо?

 - А я почём знаю. Лежало в сторожке, на столе. Откуда взялось – не знаю. На нём было  печатно прописано: «Анастасии Дмитриевне Арефьевой лично в руки» и рубль деньгами. Я пошёл и сразу отдал, а то, думаю, забуду ещё или разминёмся. После службы я ведь не только у ворот. У меня делов - только успевай поворачиваться. Мне присесть некогда.

 - Ага. Видели мы, как ты на печи поворачиваешься, – съязвил Ипатов.

 Сторож обернулся в сторону молодого человека и грозно насупился.

 - Ежели, этот недозрелый стрючок, меня оскорблять хочет, – фальцетом вскричал он, – то я  навовсе говорить ничего не буду!

 Собакин сделал знак помощнику.

 - Ну, Власий, не серчай, дорогой. Это была плохая шутка. Скажи нам лучше, что, барышня при тебе читала письмо?

 - Я же говорю, что сразу ушёл. У меня забот непочатый край. Чего надо в обители отпереть - запереть  - это всё я.

 - Ясно. А как выглядел конверт?

 - Какой «конвет»?

 - Ну, письмо, которое ты передал барышне.

 - Ах, письмо…  Обыкновенно, как все письма. Серая бумага, четыре угла.

 - Не было ли чего-нибудь необычного на этом письме? Может печать, марка, пятно или надпись ещё какая-нибудь? Припомни, брат, очень обяжешь.

 Сторож сильно задумался, а потом сказал:

 - Было. От него духовито пахло. А боле – ничего.

 - Чем?

 - Откуда же мне знать? Я ваших мирских запахов не разбираю. Тогда ещё подумал: «Ишь ты, чего только люди не придумают, чтобы воздух испортить». К нам тут ходит одна. От неё таким  духом шибает, что у наших христовых невест от этого голова болит.

 - Так чем письмо пахло, вспомни!

 - Не помню, – насупился дед. - У меня делов невпроворот. Пока всё переделаешь, совсем память уходит.

 - Ну ладно. Если память вернётся – скажи отцу Феогносту – он знает, как меня найти. На вот тебе за наше знакомство.

 И Собакин дал сторожу рубль.

 - По тому, какими духами пахло от конверта, можно найти разгадку дела. Здесь явно замешана женщина. Я думаю, что это тётка девушки - Турусова. Она заманила  куда-то  письмом Анастасию Дмитриевну и расправилась с ней, а может и сейчас держит её связанной где-нибудь в подполе. Бедная жертва недаром  конфликтовала со своей мучительницей. Что ж, всё ясно: роковые страсти, большие деньги, - скороговоркой бубнил Ипатов, мотая усталой головой от спешного хода извозчичьей пролётки.

 - Виноват, я не понял: куда мучительница спрятала свою жертву?! – ошарашено спросил Вильям Яковлевич своего неистового помощника.

 - В подпол. Я читал у дяди полицейские отчёты  за прошлый год. Там таких случаев на Сухаревке - полным полно. И краденое добро прячут, и людей – живых и мёртвых.

 Сдерживая эмоции, Собакин назидательно проговорил:

 - Мой друг, вам надо научиться отличать поступки людей из разных слоёв общества. Конечно, в семье не без урода, но всё-таки поведение дамы из общества отличается от поступков головорезов с Сухарева рынка. Не по жестокости, заметьте, а по форме проявления своей агрессии. Завтра вам надо нанести визит даме постарше, чем Турусова. Но, судя по вашей горячности в суждениях, мне, дорогой Александр Прохорович, придётся поехать с вами. На самотёк пускать я вас пока не могу. А сейчас – отдыхать. Завтра трудный день, – договорил сыщик, входя домой.

 Встретил их Спиридон. Видимо, он сам только что откуда-то вернулся, и был одет  в жуткую  рвань, глаз подбит (или это маскарад?), на ногах неописуемые опорки, какие Ипатов, видел только на нищих в родном Посаде. От беготни и постоянного внимания к делу, Александр Прохорович так устал, что не заинтересовался причиной такого переодевания  Канделяброва.

 - Вода греется, – доложил тот. – Через полчаса ванны будут готовы.

 «Какие такие «ваны»? – вяло соображал молодой человек. – Спать охота – сил нет!»

 Обрадовавшись, что хозяин с помощником поели на стороне и не надо возиться с ужином,  расторопный Спиридон первый, ещё в чуть тёплой воде, вымылся у себя на первом этаже, облачился в любимую зелёную ливрею и доложил, что можно купаться.

  «Господи, мыться, что-ли? Так я обойдусь. В прошлую субботу в бане был. А этот – двужильный, уже начистился и опять в свою лягушачью одёжу обрядился. И не лень! Скоро  спать идти, а он разоделся, как на прогулку. Откуда только силы берутся на этот цирк! – с трудом разлепляя сонные глаза, думал Ипатов.

 Потом его повели в перегороженную надвое большую комнату, сверху донизу выложенную сине-белым фигурным кафелем. И тут и там стояли чугунные люльки, покрытые изнутри белой эмалью. В центре помещения на железных листах гудела раскалённая докрасна чугунная печь. Под самым потолком, булькал и выпускал пар огромный водяной бак. От него по трубам в обе люльки хлестал кипяток, а из водопроводного крана лилась холодная вода. На дне каждой ёмкости стремительно растворялись рыжие лепёшки.