Как ни интересовал англичан русский ученый, найденный среди трупов последних солдат «разбойника Левета», они, стараясь всячески уменьшить внимание мировой общественности к англо-бурской войне, решили не поднимать шума вокруг Лугова, сведя все дело к недоразумению. Павла Ивановича передали в распоряжение русского консула, выразив при этом мнение о нежелательности дальнейшего пребывания мистера Лугова в Кейптауне.

На этот раз князь Болховитинов мог не сомневаться, что Павел Иванович вторично останется в Африке. Он лично наблюдал за тем, как вносили на пароход, следовавший до Стамбула, носилки, на которых лежал так и не пришедший в сознание Лугов. Расходы прислуге были оплачены до самой Одессы.

Темной ночью, протяжно крича гудком, пароход вышел из бухты Столовой горы, увозя Павла Ивановича Лугова после трехлетнего пребывания в Южной Африке. Вместе с его сопроводительными бумагами плыл и казенный пакет, в котором лежало шифрованное донесение князя Болховитинова о «петербургского доцента Павла Лугова в Южной Африке научной деятельности».

…Через три месяца Лугова доставили в Петербург и, не завозя домой, положили в отдельную палату военного госпиталя городского гарнизона. На вопрос, чем вызван такой строгий медицинский режим, главный врач госпиталя, к которому обратился Лугов во время обхода, ответил:

— Исключительно заботой о вашем скорейшем выздоровлении, господин Лугов. — И печально улыбнулся.

Павел Иванович письменно обратился к начальнику госпиталя с просьбой разрешить ему повидаться с кем-либо из университетских коллег и с невестой, но получил отказ.

Лежа в больнице, Павел Иванович узнал из газет, что в Лондоне, в возрасте сорока девяти лет, преждевременно и скоропостижно, в расцвете сил умер крупнейший финансовый магнат, глава Всемирного алмазного синдиката Сесиль Джон Родс. Причинами смерти газеты называли болезни и раны, полученные Родсом в заботах и бдениях о благе и процветании Великобритании.

…Однажды в палату в длинном, явно не по плечу, халате вошел Пузиков — сослуживец Лугова по университету и Географическому обществу. Павел Иванович обрадовался, стал расспрашивать о знакомых, о работе, о научных новостях. Пузиков отвечал неестественно быстро, нервно теребил пальцами пуговицы на халате.

— Вы получали в обществе мои донесения? — спросил Лугов. — До начала военных действий я посылал их регулярно.

— Да, да, все получено, — поспешно ответил Пузиков. — Все в лучшем виде.

— А как сейчас в обществе относятся к алмазной проблеме? После выхода из больницы я хочу сделать большой доклад о перспективах поисков алмазов в России.

— С нетерпением будем ожидать, — произнес Пузиков деревянным голосом и отвел глаза. — С нетерпением. Да-с!..

Павел Иванович откинулся на подушку и замолчал. Пузиков посидел еще несколько минут и ушел.

Через месяц Лугов выписывался из больницы. Получая документы, Павел Иванович заметил, что дежурный врач и сестра с жалостью смотрят на него. Павел Иванович нахмурил брови, поднял воротник пальто и пошел к выходу.

Выйдя за ворота, Лугов увидел Катю. Она стояла почему-то в стороне, куталась в меховую жакетку и плакала. У Павла Ивановича радостно забилось сердце.

— Катя, — улыбаясь, сказал он и, вытянув вперед руки, пошел к девушке. — Катя!..

Кто-то тронул Лугова сзади за плечо. Павел Иванович обернулся. Перед ним стояли двое: один в штатском, в котелке, другой в форме жандармского офицера.

— Господин Лугов? — спросил жандарм.

— Да, — ответил Павел Иванович, — я Лугов.

— Вы арестованы.

До суда Павел Иванович девять месяцев просидел в тюрьме. Следствие тянулось долго. Катя каждую неделю приходила на свидание.

— Я знала обо всем, — плача, говорила она, — и ничем, ничем не могла помочь!

Павел Иванович стоял в арестантской куртке, круглой шапочке и, держась руками за толстые прутья решетки, грустно смотрел на Катю. За три года, которые они не виделись, Катя необыкновенно похорошела.

Лугова судил военный трибунал. Судебное заседание шло при закрытых дверях. Председатель суда, маленький, аккуратно причесанный седенький полковник, монотонным голосом читал главный пункт обвинительного заключения — шифрованное донесение русского консула в Кейптауне князя Болховитинова:

— «…и посему считаю «научную» деятельность господина Лугова в Южной Африке не случайным недоразумением, а следствием его крайне неблагонадежного прошлого — студенческие волнения, участие в кружках, члены которых ставили себе целью свержение существующего строя.

В момент начала военных действий господин Лугов получил от меня предписание покинуть пределы африканского континента. Господин Лугов сделал вид, что уезжает, но на самом деле обманул меня и в моем лице — государственную власть. Два года господин Лугов участвовал в вооруженном сопротивлении законной английской власти. Не подлежит сомнению, что при соответствующих обстоятельствах господин Лугов сможет принять участие в вооруженной борьбе против законной власти Российской империи. Исходя из серьезности современной политической обстановки внутри страны, считаю, что пребывание господина Лугова на свободе крайне нежелательно, так как это будет способствовать распространению среди окружающих вредных и опасных революционных идей…»

Члены трибунала, позевывая, с удивлением посматривали на Лугова: как мог этот человек с добрым и мягким лицом оказаться таким опасным революционером? Шутка ли, в самой Африке воевал против англичан!

Приговор военного трибунала был короток: особо опасного государственного преступника Павла Лугова осудить на двадцать лет ссыльного поселения с последующим поражением в правах на десять лет, без конфискации имущества. Местом поселения избрать Якутскую губернию…

До Тюмени Лугова везли по железной дороге и на пароходе. В Тюмени жандармский унтер-офицер усадил Павла Ивановича в крытую повозку, весело хлопнул по плечу и подмигнул, как бы спрашивая: «Ну как, брат, сильно стеречь тебя надо — не убежишь?»

Павел Иванович улыбнулся, жандарм толкнул в спину ямщика, и повозка, гремя колокольчиками, выехала со двора тюменской полицейской управы.

Весна в Сибири припоздала. В России уже зеленели леса, пели птицы, цвела сирень, а здесь лежал у дороги серый снег, качались на ветру голые деревья, тускло блестел по озерам и рекам матовый лед.

Скрипя и раскачиваясь, возок тащился по разбитому дождями и временем старому Сибирскому тракту. Под колесами булькала вода и жидкая грязь. Возок наклонялся то влево, то вправо, дыбился вверх, неудержимо скатывался в рытвины и ухабы.

Павел Иванович сидел, закутавшись в суконную полость, и задумчиво смотрел по сторонам. Рядом, привалясь к его плечу, храпел жандармский унтер. Впереди на козлах, сгорбившись, громоздился старичок возница с тонкой хворостинкой в руках.

В придорожных канавах плавали дикие утки и гуси. Заслышав стук колес, они испуганно вспархивали и, жалобно гогоча, улетали к маячившим на горизонте темным рощам.

На болотах плакали невидимые кулики. Иногда со свинцового неба слышался похожий на сдавленный стон протяжный звук — косяк журавлей возвращался на родные гнездовья после зимовки в жарких южных странах.

Высунувшись из возка, Павел Иванович провожал журавлей долгим взглядом.

Несколько раз по дороге обгоняли этапы. Еще издали до слуха доносились мелодичный перезвон кандалов и тяжелое шарканье нескольких десятков ног. Арестанты шли нестройной толпой человек в сорок-пятьдесят, по сторонам — солдаты с винтовками, сзади — подводы, легко груженные нехитрыми пожитками.

Этапники смотрели на Лугова молча и безразлично, то ли завидуя ему, едущему в повозке, то ли сожалея, заметив на его спутнике синюю жандармскую шинель.

Павел Иванович писал с дороги Кате в Петербург:

«…уже десять дней, как мы выехали из Тюмени. Передвигаемся медленно — здесь, кажется, вообще не принято быстро ездить: спешить-то некуда.