У меня масса новых впечатлений. Тебе, наверное, любопытно будет узнать, что означает само слово «Сибирь». Слышал я на одном постоялом дворе, что само название Сибирь получила от монгольского слова «шибир» — место, заросшее лесом, чаща. Отсюда произошло и название народа «сыбыр», который жил когда-то в Монголии, а потом поселился по среднему течению Иртыша, в нынешней Тобольской губернии.

На пароходе, которым мы плыли от Ярославля до Перми, встретил я группу переселенцев. Вид у них смирный, запуганный. У каждого на лице застыло выражение какого-то горя, мировой скорби. Чувствуется, что едут они в Сибирь с большой неохотой, только из-за того, что жизнь прижала — деваться больше некуда.

…Путь наш лежит по унылым, невзрачным местам. Изредка встречаются по дороге села; каждое находится друг от друга верстах в пятидесяти, не ближе. Хуторов и малых поселков здесь нет — народ, видно, боится жить в одиночку и жмется друг к другу.

Вообще надо сказать, что Сибирь — чисто русское явление. Ни в какой другой части света существование такого понятия было бы невозможно. Сибирь — это что-то очень большое, бесконечное, долгое, что-то безысходное, непонятное, неосвоенное, неоцененное по заслугам. Да и кому осваивать здешние просторы, здешние богатства? Ссыльным, переселенцам, в которых еле теплится воля к жизни? Нет, где-то в глубине души я чувствую, что за Сибирью нет у нас еще по-настоящему хозяйского глаза.

…Мучают нас бесконечные разливы. Сибирские реки — все эти Оби, Томи, Иртыши, Тоболы — разливаются весело и вольготно, с какой-то бесшабашной, молодецкой удалью. Растечется вода на несколько десятков километров, смывая броды и мосты, — что хочешь, то и делай. Переправы не сыщешь, паромов нет — ложись и помирай! Мой спутник бегает по избам, наводит страх на местных мужичков, но только дня через два-три удается нанять лодку и продолжать путь.

…Катя, милая, прости мне эти подробности, но ты же умница и понимаешь, что только в наблюдении этих деталей — мое спасение. Иногда, чаще всего это бывает по ночам, мне вдруг отчетливо представляется все пережитое, все случившееся, и я долго-долго плачу. В такие минуты вся моя жизнь кажется мне безобразной комедией, грубым фарсом, который скучно разыгрывают бездарные актеры на сцене нетопленого провинциального театра. Я не сплю до утра, я мучаюсь, терзаюсь, мне не хочется жить. С тоской я думаю о том, что все хорошее позади, а впереди — ничего светлого. Я проклинаю свою профессию, которая не принесла мне ничего, кроме страданий.

В сущности, я со своей «редкой» специальностью не нужен в нашей стране. От меня все время старались избавиться. Сначала услали в Африку, а теперь вот сюда, в Сибирь.

Алмазных месторождений у нас нет, их никто не ищет — они никому не нужны. И вообще у нас не любят ничего редкого, и не только не любят — боятся и всячески искореняют. Может быть, в этом и заключается тайна моей трагедии.

Такие невеселые думы одолевают меня по ночам. Но приходит утро, светает, солнце заглядывает в окно какой-нибудь съезжей избы, где мы ночуем, лежа вповалку с арестантами, ямщиками, почтальонами и прочим неприкаянным сибирским людом, и мое воображение настраивается на иной лад. Глядя, как начинается новый день — как затапливает печь хозяйка, наполняя избу запахом свежего ржаного хлеба, как, гогоча и отфыркиваясь, обливаются ледяной водой ямщики во дворе, как нетерпеливо танцуют у крыльца отдохнувшие за ночь кони, снова готовые к дальней и трудной дороге, — глядя на все это, я начинаю думать о том, что жить все-таки стоит, что принесенные жертвы не пропадут даром. Именно в эта утренние часы я отчетливо вижу свое место в жизни. Временно меня вычеркнули из общего ряда, но отчаиваться рано. В ссылке я должен закончить свою диссертацию — «Минералогия африканских кимберлитов». Если надобность в ней не явится в наши дни, мой труд (я в этом уверен) оценят потомки. Не сомневаюсь в том, что в такой богатой всеми минералами стране, как Россия, непременно будут найдены и алмазы. Ведь еще великий Ломоносов высказывал мысль о том, что месторождения драгоценных камней, в том числе и алмазов, должны быть не только в жарких южных странах, но и у нас на Севере.

Вот, Катюша, как я живу теперь и о чем думаю. Скоро конец первой половины пути — через несколько дней приедем в Иркутск. Оттуда напишу еще. До свидания. Любящий тебя всегда Павел Лугов».

Последний перегон перед Иркутском ехали медленно: дорога была до того плоха, что местами приходилось вылезать из повозки и идти пешком, чтобы не вылететь головой прямо в грязь. Лугов и жандармский унтер, с трудом вытаскивая сапоги из жидкой грязи, шли по обочине. Возница же, сидя на козлах, принимал самые разнообразные позы: то сползал влево, то падал вправо, то резко кланялся лошадиным хвостам, то доставал спиной козырек повозки, ухитряясь при этом ни разу не упасть.

Навстречу попался обоз подвод в двадцать. Возчики — заляпанные до пояса грязью мужики в суконных армяках и лаптях, — надсадно и смачно ругаясь, помогали окончательно выбившимся из сил лошаденкам.

Увидев Павла Ивановича и жандарма, передний ямщик весело закричал: «Тр-р-р!» — и пошел к ним через дорогу, оставив свою лошадь стоять по колена в наполненном грязной водой ухабе.

— Ну, дорога, язви твою душу, не приведи господь! — начал он разговор и, отвернувшись в сторону, громко высморкался.

Остальные мужики тоже останавливали лошадей где придется, подходили ближе, сморкались, здоровались, поминали дорогу нехорошим словом. Павел Иванович достал портсигар. Ямщики потянулись за куревом, неумело беря папиросы толстыми, грубыми пальцами.

— Что везете, ребята, куда путь держите? — спросил Павел Иванович, приветливо глядя на возчиков.

— А все туда же, — улыбаясь, ответил мужик, подошедший первым. — Из Сибири в Россию и обратно. Вольные мы, извозным промыслом живем. Груза доставляем, акцизных возим, почту. Делов-то много, а доходов — шиш! Чего заработаешь, то и прочинишь. Дороги-то небось, сам видишь, какие, язви их душу!

— А ты, значит, бунтуешь, ваше благородие? — неожиданно спросил один из ямщиков, кивая головой в сторону жандарма. — Супротив кого же идешь — супротив царя али супротив самого бога?

— Брось языком трепать, малый! — прикрикнул унтер. — Думай перед тем, как говорить.

Мужик ухмыльнулся.

— Ты легче на поворотах, ундер. Тут тебе не Россия, а Сибирь-матушка. За такую грубость враз тебе ноги пятками наперед наставим. Понял?..

— Поехали! — дернул жандарм Лугова за рукав. — Нечего угощать всякую сволочь!

— Смотри, ундер, просволочишься!.. — зло прищурился ямщик. — Скажи спасибо ихнему благородию, что не побрезговал табачком угостить нас. А то мы тебе, псу синепузому, пустили бы кровянку!

— Распустился народ в этой Сибири — сладу нет! — сетовал жандарм спустя некоторое время, когда обоз скрылся за поворотом.

Ночевать остановились на постоялом дворе, верстах в сорока от Иркутска. Здесь уже расположился на ночлег этап. Во дворе стояли составленные в пирамиду ружья, рядом горел костер, вокруг которого вперемежку с солдатами сидели арестанты.

Лугову и жандарму хозяин отвел отдельную комнату: синяя шинель унтера оказывала свое действие. Павел Иванович лег у окна, выходившего во двор, где горел костер. Розовые отблески огня плясали на потолке. Павел Иванович задумчиво наблюдал за ними.

Сначала во дворе было тихо, потом кто-то протяжно запел. Ему подтянули вполголоса. Знакрмое слово долетело до слуха Лугова, и он невольно стал прислушиваться.

выводил молодой голос.

Павел Иванович почувствовал в груди холодок. Еще ничего не осознавая, он подошел к окну и открыл его.