— Свой, — успокоил тот. — Видишь, лента красная на шапке…

— Дядько Антон? — И верил и не верил Гриша, когда бородатый подошёл ближе.

— А кому ж ещё встречать тебя в лесу? — как равный равному ответил Яремченко.

Антон Степанович молча взял Серого за уздечку, повёл в гущу леса. Уже когда спрятались в зарослях лещины, Яремченко спросил мальчишку, хмуря брови:

— А где же мать? Почему она не привезла?

— На работу погнали. В поле.

— Вон как… Уже хозяйничать начали?

— Начали…

— Ну спасибо, Гриша… Никто не заметил?

— Никто.

— Как здоровье? — обратился Яремченко к Швыдаку.

— Могло быть и хуже, — попытался улыбнуться Швыдак. Он взял Гришину руку, крепко пожал. — Ну, спасибо, дружище. Теперь и ты, брат, боец.

У Гриши щёки запылали. Жаль, что никто из таранивцев не слышал, а сам расскажешь, не поверят… «Подожди, подожди, — мысленно одёрнул себя. — А кому это ты собираешься рассказывать? Смотри, дойдёт до Налыгача, а тот из района немчуру приведёт. Лучше придержать язык за зубами. Разве что Митьке…»

Подвода с раненым Швыдаком поехала дальше, Гриша хотел было шмыгнуть за ней, но Яремченко остановил его.

— Погоди. Никуда твой конь не денется…

— А пока подвода не вернётся, расскажи, как вы там с дедом Зубатым? Надёжно спрятали?

— И-и-и… Какая надежда на сено? Подпалит придурковатый Мыколай стожок и…

— Перепрячем… Немцы не шастали по селу? Не искали?

— А их в селе и не видели. Как уехали тогда, так больше и не показывались.

— Покажутся. Чего доброго… Ну, посиди вот здесь, дело к тебе есть у нас.

Антон Степанович скрылся в кустах. Видишь, дело есть к нему…

Гриша присел возле сосны. Неожиданно к нему подкатился невысокий кругленький партизан с карабином. Лицо у него вроде бы и не старое, но всё напрочь в морщинах. Гармошкой собрались морщинки на лбу, лучами расходятся от глаз, бегут из уголков рта.

— О-о, у нас уже и пионеры есть!

— Я не ваш, — ответил с грустью Гриша.

Тот, с карабином, оказался человеком разговорчивым.

— Юридически ты, может, и не наш, но если пришёл в лес, если тебя пропустили сюда, если доверили, а ещё больше поверили — это уже другой коленкор, Сюда первого попавшегося не пустят. Значит, ты наш. Я, помню, тоже, когда впервые встретился с комиссаром в селе… — Человек с карабином сделал многозначительную паузу. — Спрашивает меня комиссар…

— Крутько! К командиру! — раздался голос из зарослей лещины.

Человек с карабином будто и не слышал его.

— Дядя, не вас ли зовут? — кивнул Гриша на заросли.

— Понял? «Крутько! К командиру!» Значит, Крутько здесь не последняя спица в колесе… Не позвали ж вон того, который казанок драит, — указал он на пожилого мужчину, под сосной, сосредоточенно чистившего закопчённый котелок, — а Крутько.

— Крутько! Хватит тебе морить мальчишку побасёнками!

— О, слышал? Не могут без Крутька, Крутько туда, Крутько сюда. Комиссар без меня как без рук. Комиссар говорит…

— Ты что, оглох?! — рассердился тот, в зарослях лещины.

Крутько уже из кустов высунул свой суетливо-весёлый нос:

— Понял? Как без рук без Крутька…

Где-то невдалеке пофыркивали кони. Громко, деловито стучал над головой дятел. Но всё-таки тревожно было вокруг.

Наверное, там, в зарослях лещины, а может ещё и дальше, — лагерь. А здесь, видимо, посты дозорные.

— А ну, покажите мне его, — услышал Гриша очень знакомый девичий голос. Невольно шагнул навстречу этому голосу. Из кустов выпорхнула девушка.

— Вы? — обрадовался Гриша.

— Я.

Перед Гришей стояла Ольга Васильевна, как всегда радостная, энергичная, улыбчивая.

— Не надеялся увидеть меня здесь?

— Нет… Сейчас, конечно, не надеялся…

Ольга улыбнулась и ласково потрепала его по волосам.

Тут же появился Яремченко с двумя незнакомыми партизанами. Они нагрузили подводу хворостом.

— Ну, поехали, — сказал, обращаясь к Оле, Антон Степанович.

Таинственно поскрипывали колёса, косил глазом Серый на незнакомца, который держал его за уздечку, выводя на дорогу к Чистому озеру.

Возле озера Яремченко остановил коня, положил широкую ладонь на Гришино худенькое плечо.

— Вот что, хлопчик, слушай меня. Ты уже, можно сказать, взрослый…

«Митьке услышать бы это… Да и матери. А то только и слышишь: «Ты ещё маленький… Будешь всё знать — скоро состаришься».

— Ты, Гриша, пионер. Должен понимать, что к чему. Будет кто спрашивать: «Где был?» — «За дровами ездил». Никого ты не видел, даже чёрта лысого не встречал в лесу, кроме Ольги. А она грибы собирала…

Только теперь Гриша обратил внимание на плетёную корзинку в руках Ольги ВасильеЕны, полную боровиков.

Антон Степанович улыбнулся в свою каштановую бороду.

— Уразумел?.. А теперь погоняй. Маме и бабусе привет. — И уже к Ольге Васильевне, хрипло кашляя в кулак: — Смотри, Оля, осторожно…

И он исчез в золотистых зарослях.

Выехав на дорогу, Гриша легонько хлестнул Серого, и тот весело потрусил в Таранивку.

Дорога знакомая, по ней не раз ездил Гриша с отцом за дровами, на ярмарку з Чернобаевку… Но разве можно сравнить те далёкие поездки и эту? Раньше он или спокойно спал на сене, или любовался утренней зарёй, прислушиваясь к весёлому птичьему базару. А теперь едет своим лесом и остерегается каждого куста… Того и гляди выйдут или чужаки, которые памятник свалили, или Приймак с прищуренным глазом, или здоровяк Мыколай — выйдут и спросят:

— Куда ты ездил?

Или:

— Кого это ты отвозил?

С тревогой взглянул на Олю, словно спрашивав свою пионервожатую, может ли такое случиться в лесу. Она поняла мальчишку, улыбнулась, как взрослому:

— Кончилось, Гриша, твоё малолетство.

— Как это — кончилось?

Поскрипывал нагруженный воз, пофыркивал Серый — и снова тишина лесная, обычная и в то же время какая-то ненастоящая.

«Кончилось твоё малолетство», как оно может кончиться? Вот так неожиданно, вдруг, в один день… Уже сейчас что-то в его жизни переменилось, что-то в неё вошло новое, неведомое и тревожное.

Тревога теперь всюду — и на земле, и в небе, и в душах людских. В душах, наверное, самая тревожная из тревог.

Стучали молотки на Поликарповом подворье, звенела пила, сухо шелестел рубанок: Налыгачи отгораживались от людей высоким забором из досок, пахнущих живицей, да заодно делали пристройку к сараю.

И уже не прятались ни от кого Мыкифор и Мыколай, свободно ходили по селу, бахвалились: один — дезертирством, другой — побегом из тюрьмы.

— Дураков нет — лоб под пулю подставлять.

— Когда нас перегоняли в другой лагерь, я в лесу юркнул в кусты — и приветик, Советы. Ха-ха-ха…

Федора проворно бегала по двору — носила что-то из погреба, потрошила кур. Говорят, в соседних сёлах уже побывали коменданты, вот-вот и к ним заявятся. Поликарп тоже не сидел сложа руки — вертелся возле сыновей, что-то им растолковывал. И вот наконец:

— Тату, идите-ка сюда. Смотрите, вон что-то маячит.

Приймак не торопясь, в больших калошах пошаркал к воротам.

— Что там?

Мыколай вытер вспотевшее лицо, показал на дорогу, по которой ползли грузовые машины.

— Они! — кивнул головой старый. И крикнул в хату Федоре: — Ты там того!.. Сейчас будут!

А сам, скинув плоский кожаный картуз, пригладив гусиный пушок на темени, рысцой побежал навстречу «новой власти».

Машины остановились возле хаты деда Зубатого. Из кабины молодцевато выпрыгнул немецкий офицер с перевязанной рукой. За ним заторопился следом какой-то вылинявший, словно старая фотография, панок с безбровым лицом. Офицер быстро осмотрелся, сказал безбровому панку:

— Здесь сходка!

В это время подбежал, заплетая ногами, Поликарп, подобострастно поклонился офицеру с перевязанной рукой. Ты гляди! Да это же тот, что гостинец дал, коробочку сигарет! А в селе болтали, будто бы те, которые над памятником надругались, уже на том свете… Выходит, живой. Только лесовики потрепали малость, потому что левая рука на перевязи… С офицера Поликарп перевёл взгляд на панка. Как будто знакомое лицо.