— Поликарп, ты? — выдавил из себя панок.
Приймак вгляделся и узнал в панке бывшего хозяина большой паровой мельницы в Чернобаевке.
— Свирид?
— Он самый… Хо-хо! Не ждал?
— От какой чёртовой мате… — не закончил, по-
давился на слове. — Так, так, так, вон оно как. А мы думали, и кости твои того…
— Петух думал да в суп попал, — недовольно сморщился бывший хозяин паровой мельницы.
Поликарп закашлялся и промямлил своё обычное:
— А вы раз-раз — и ваших нет? В Германии или в Гамерике того… житие имели?
— Не об этом речь, — ещё больше сморщился панок. И, склонившись к офицеру, прогерготал что-то по-немецки. Офицер приложил два пальца к козырьку высокой фуражки, потом протянул эти два пальца Приймаку.
— Отшень рад. Обер-лейтенант Брандт.
— А мы уже, хе-хе, вроде бы знакомые. Пан охвицер мне папироски подарил… Так, так, так…
— Вот и нашли, кого нужно, — произнёс панок по-украински, а через минуту — снова что-то по-немецки. Обер-лейтенант удовлетворённо кивнул.
Поликарп не осмеливался надеть свой кожаный блин-картуз, хотя было уже холодно. Он тёрся, мялся, не знал, с какого бока подступить к новой власти.
— Кгм… Свирид…
— Вакумович…
— Извиняйте, Свирид Вакумович, может быть, вы того… с освободителем зашли бы, честь оказали…
Панок и офицер перекинулись словами по-немецки, и офицер, оскалив зубы в золотых коронках, милостиво согласился:
— Гут.
— Просим покорно, — согнулся Налыгач в три погибели, когда подошли к хате. — Заходите, заходите».
Мыколай с Мыкифором стояли на подворье, вытянувшись перед офицером.
— Заходите, гости наши дорогие, заходите, ослобонители наши, — щебетала на пороге Федора.
Гости пили и ели более чем хорошо. Особенно старался панок. Он и сам успевал есть и пить, и «дорогому ослобонителю» подкладывал, подливал.
— Колбаса — это национальная гордость, — пояснял он.
— Точно, — кивал головой опьяневший Приймак
Он подливал самогон панку и старался вклиниться в разговор, даже тосты произносил:
— За фюлера! Полную! За фюлера надо полную!
— Фюрера, — морщась, поправлял панок, и Приймак радостно соглашался:
— Тошно, тошно, за фюлера… Полную, у нас за флю… флю… хлю… тьфу ты, погань всякая лезет на язык… За пана охвицера, потому что фю… флю… И выдумают же некрести, трудно даже произнести.
— За ослобонителей, — подпевала Федора, которая ещё больше раскраснелась.
— Вод-ка, — между тем объснял панок офицеру, — тоже национальная гордость. Не зря говорят украинцы: будет колбаса и чарка, пройдёт и сварка [4]. Мы считаем: ссоры между украинским народом и фюрером не может быть. Пусть герр обер-лейтенант посмотрит на представителя украинского народа, который с присущей народу гуманностью угощает немецкого представителя…
Налыгач переел, перепил и пьяно икал.
— Точно, точно… С флю… тьфу ты… с фюлером ссориться не будем. Это точно…
Ему было весьма приятно, что панок оценил его старания.
— Жили мы, Свирид, так: прикладай та прикрадай, тогда и будешь иметь.
Налыгач повёл рукой по хате, заставленной всяким добытым добром.
— У вас в хате как в магазине, — ещё раз похвалил панок Налыгача и вновь принялся за курятину, за колбасу.
— Ну, энде, конец! — неожиданно резко сказал офицер и встал.
Когда «освободители», красные от самогона и Федориных щедрых закусок, покачиваясь, вышли на улицу, на площади уже собирались люди.
«Сходка!» — ползло по Таранивке слово, которое старикам напоминало давно забытые, позаросшие мохом времена.
Митька и Гриша услышали о сходке и прибежали чуть ли не первыми на площадь.
— На майдани коло цэрквы революция идэ [5], — тихо продекламировал Гриша.
— Какая революция?
— Это я стихи вспомнил. Разве забыл?
— Почему забыл?.. «Хай чабан», — уси гукнули…» Не забыл.
Бывало, на колхозные собрания готовились, наряжались, шли с шутками. А теперь будто на похоронах — молча, согнувшись. Вон баба Зубатая стоит в толпе. Раньше где она — там хи-хи да ха-ха, а теперь у бабы губы сжаты, брови нахмурены. Что-то шепчет про себя, глядя на гитлеровцев в серо-зелёных куцых шинелях, и сморкается в платок. Увидела Поликарпа, увивающегося возле офицера, и вылинявшего панка, не выдержала:
— Вытактакует чин. Вот тебе и тихоня. Значит, ждал своего часа.
На неё зашикали.
— Гляди, гляди, — раздался в толпе чей-то голос. — И Лантух пожаловал, давненько в наших краях не по являлся.
Люди заволновались.
Между тем офицер поднял руку — призывал к молчанию. Потом заговорил. Голос был у него сухо» и трескучий. Когда он замолчал, панок откашлялся, взглянул на офицера, на Налыгача и перевёл слова гитлеровца, которые сводились к одному — надо выбрать старосту.
Мужчины и женщины топали, хукали на красные от холода пальцы, молчали. Гриша обернулся, посмотрел на толпу и неожиданно встретился взглядом со своей учительницей Екатериной Павловной. В стареньком сером платке, в поношенных валенках, она выглядела старше своих лет.
На площади воцарилась тишина. Люди не смотрели друг на друга, неловко было… Дожили! Как отару овец согнали прикладами на площадь…
Тишину нарушил вылинявший панок:
— Герр обер-лейтенант великой армии великого фюрера просит назвать, кого мы пожелаем избрать старостой.
Молчат люди на площади, долго, безнадёжно долго молчат.
— Почему же вы молчите? Языки отнялись? — начинает горячиться панок.
Но оцепенелая толпа не шелохнулась.
— Раньше большевики подсовывали вам своих голодранцев в сельсовет, а теперь новая власть разрешает — выбирайте кого пожелаете. О!
Тишина стала ещё гуще.
Золотозубый офицер поигрывал тростью, нетерпеливо поглядывая на ручные часы. Наконец не выдержал, что-то гаркнул безбровому панку. И тот сразу выпалил:
— Герр офицер думает: подойдёт нам Поликарп Налыгач. Хозяином был до Соловков.
— Вас ист дас Соловки? — наклонился к панку офицер.
Панок коротко объяснил, офицер заржал, как конь. Даже похлопал по плечу Налыгача.
— Гут! Гут!
Приймак неумело вытянулся, пошатнулся и чуть (было не шлёпнулся в лужу. Если бы панок не поддержал, лежать бы кандидату в старосты в грязи. Не рассчитал Поликарп, угощая гостей и себя самогоном, на радостях лишнее опрокинул.
Выпрямившись, Поликарп благодарно кивнул панку и выставил худую грудь, подобострастно глядя в рот «новой власти». А «новая власть» изрекла:
— Поликарп Налыгач — старост…
После чего панок выкрикнул:
— Начальником таранивской полиции назначается пан Кирилл Лантух!
Зашевелились люди на минутку — и снова тишина. Приймак так Приймак. Кирилл так Кирилл. Видно, пришло время подонков разных. Лишь баба Зубатая не выдержала, кинула:
— Чтоб над тобой командовала верёвка с тугой петлёй! Чтоб тебе то командование боком вылезло! Чтоб в твоих печёнках-селезёнках командовали всякие болячки!..
Лантух этого, конечно, не слышал. Стоял надутый, красный, приземистый. Бычий его загривок налился кровью.
— Сейчас пан Лантух прочитает приказ немецкого командования, — подал голос новоиспечённый староста.
Но Лантух и читать толком не умел. Жил он где-то на далёком лесном кордоне и в школу почти не ходил. Они с отцом тайно промышляли лесом. Перед войной исчезли, спасаясь от суда. А теперь вот снова объявились.
— Поняли? — взвизгнул Налыгач после Кириллова бекания да мекания. — Вопросов не имеется?
Какие же тут вопросы, всё было ясно. Не выполнишь приказ немецкого командования — расстрел. За связь с партизанами — расстрел. За предоставление ночлега незнакомым людям — расстрел.
Баба Зубатая тихо сказала:
— Дожили, конокрады теперь будут верховодить… Ах, чтоб ты не знал ни пути, ни доброй стёжки…
На неё люди снова зашикали. Ой, бабы, держите теперь язык за зубами, можете лишиться его вместе с головой.