Процесс, однако, подходит к концу. Преступление и все обстоятельства, ему сопутствующие, раскрыты перед судьями достаточно полно. Евгению Попову при всем желании не удается сбросить с себя роль организатора преступной группы. Шевцов, хоть и ссылается на влияние своего кумира, на «благородную» цель создать свой оркестр и даже на то, что «хотелось просто сыграть сцену ограбления», ни в чем никого не убеждает, ибо эдаким «младенчеством ума» нельзя же оправдать тяжкое преступление. Медведеву привело на скамью подсудимых желание жить за чужой счет. Она старается представить себя «жертвой любви» к Попову. Но она — активная участница преступной группы. Злое деяние есть злое деяние и за него надо отвечать.

Согласитесь, редкое по своей фабуле дело. Если бы его сочинил литератор, читатели имели бы основание сказать: «Интересно, конечно, но в жизни так не бывает: пистолет, борода, маскарад — так только в кино показывают».

Ну что же, случай исключительный. А вот если взять сам ход розыска, то тут нет никакой исключительности. Сколь бы искусно ни заметали следы, злоумышленники, они неизбежно будут разоблачены.

Изо всех литературных героев, которые не имеют прямого отношения к розыску, следствию и суду, мой друг, по-моему, признает только легендарного гасконца, и то добавляет, что из него, пожалуй, получился бы неплохой работник угрозыска.

Не знаю, как бы д’Артаньян ловил наших сегодняшних жуликов, но я думаю, что мой друг, сам того не подозревая, высказал очень правильную мысль. Благородство и чистота должны сочетаться у настоящего детектива с отточенным мастерством и пытливой мыслью, самоотверженность с хладнокровием.

Когда мой друг приехал из Калинина, он с порога воскликнул:

— Есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть!

Я осторожно потрогал его голову — нет, температура, кажется, была нормальной.

— Ах, скептик, скептик! — вздохнул мой друг. — Ты не представляешь, с каким человеком я познакомился. Недаром великий Эйнштейн оставил рассуждение о сходстве процесса научного исследования с раскрытием преступлений.

— Ты уже и Эйнштейна зачислил по своему ведомству?

— Не смейся. Мой герой — уникум.

— Каждый человек в чем-то неповторим, — философски заметил я.

— Да, конечно, но этот исключительный. То есть, вообще-то самый обычный. И все же такой один на всю страну.

— Любопытно, если это не аллегория.

— Никакая не аллегория — чистая анкета. Тебе надо обязательно с ним познакомиться.

Я хоть и скептически отношусь к криминалистическим изысканиям моего друга, но его советы познакомиться с делом или с работником милиции выслушиваю всегда серьезно. У него таки выработалось ну прямо чутье на интересные истории.

Порфирий между тем продолжал:

— Например, подкованная блоха удивительна сама по себе — на качество исполнения никто уже не смотрит. Поражает уникальность.

— Стоп, стоп, — прервал я моего друга, — при чем тут блоха?

— Вы же знаете, что я все время мечтаю об исключительном герое. И чтобы дело такое, как у Конан Дойля или, на худой конец, у Агаты Кристи. И я нашел. В Калинине. В областной прокуратуре. Правда, с самим следователем я не мог познакомиться. А вам очень советую. Очень…

Когда мой друг упоминает литературных героев, а он очень любит это делать, у меня возникает мысль: большинство дел, составляющих славу детективной литературы, суд вернул бы на доследование из-за отсутствия веских доказательств. Но сейчас он назвал фамилию следователя, которую я слышал неоднократно и с которым давно хотел познакомиться.

Мы и познакомились. И я должен был бы разочаровать моего друга.

Ни одной сенсации. Самые обычные уголовные дела. Даже «скучные», ибо калининский следователь предпочитает должностные преступления, где часто бывает важнее аккуратность исследователя, нежели интуиция детектива. (По крайней мере, в общепринятом представлении о работе детектива.) И когда мои поверхностные поиски оригинальных дел, которые расследовал, повторяю, уникальный следователь, ни к чему не привели, я начал вникать в суть обыденности. И тут мне приоткрылось то, что составляет саму ткань мастерства. Красоту и совершенство работы увидел я в любом, самом обычном, «проходном», как говорят, деле. «Массовая продукция» была филигранной отделки.

Но сначала я представлю своего героя: Александр Михайлович Ларин, старший следователь Калининской областной прокуратуры, сорок семь лет, женат, есть дети, на фронте потерял руку, носит очки, одет не модно, курит папиросы, а не сигареты, пользуется авторитетом, страстный грибник. Что еще? Все остальное — служебная деятельность.

Я был восхищен, хотя блоху, о которой говорил Порфирий, не увидел. Дела, повторяю, самые обычные. А расследованы действительно мастерски, безупречно.

Когда мы разговаривали с Лариным не о конкретных делах, а о следственной работе вообще, то я себя ловил на мысли, что беседа наша принимает несколько тривиальный характер. В самом деле, вся философия профессии следователя сводится к простому, как дважды два, положению: надо добыть истину. Слишком общо? Но для работы следователя это всегда очень и очень конкретно.

Истина! Основа основ. Альфа и омега. Аксиома. Бесспорность в теории и труднейшее из трудных в жизни. Она, истина, есть во всякой ситуации. А вот добыть ее…

В добывании истины специалист (в данном случае криминалист) часто спорит с моралистом. Спорит, хотя даже сам себе в этом не признается. Над следователем, допустим, всегда много различных, вполне объяснимых прессов: сроки расследования, престиж, отрицательная оценка преступника, выработанное службой стремление наказать порок, наконец, собственная версия. Все это должно уравновеситься двумя факторами: законом и совестью…

Кабинет следователя закрыт. Допрос ведется один на один. Александр Михайлович утверждает, что тут всегда обеспечиваются те же гарантии, что и в суде. Я сомневаюсь: а может быть, не всегда? Все же один на один…

— Только неумный следователь пойдет на нарушения, — горячился Ларин, когда я высказал свою точку зрения, — в суде все это всплывет.

— Вам не кажется термин «неумный следователь» несколько… э-э… не процессуальным?

— Нет, — Александр Михайлович загасил совсем изжеванную папиросу, — не думайте, что я раб схемы. Я не мыслю коллегу, способного пойти на сделку с совестью. Вы скажете, бывают. Но они вне нашего сословия. Они не в силах перечеркнуть правило.

Нравственный постулат… Совесть.. Понятие древнейшее, рожденное, очевидно, вместе с рождением человечества, но так и остающееся, по крайней мере, для некоторых его представителей, голой абстракцией.

Этот чистый человек не приемлет никакой фальши. Это я сразу понял. Потом узнал истоки его нравственного чувства. Александр Ларин постигал идею добра и справедливости в огне справедливейшей и жесточайшей из войн. Рабочий коллектив, куда попал он после госпиталя, вложил свою долю в воспитание совести. Первый его профессиональный наставник воплощал в глазах будущего юриста саму революционную чистоту.