Солдаты плелись, понуро опустив головы и стараясь не глядеть по сторонам.

— Какой дьявол все это затеял, капрал? — обратился к Тибору фельдфебель Тира. — Не иначе, генералы, а?.. В погоне за чинами да крестами… — Он наморщил лоб, силясь осмыслить происходящее.

— И тут, и там богачи норовят хапнуть побольше, вот и затеяли, — усмехнулся Тибор. — Если только мои крамольные речи не оскорбляют ваш слух, господин фельдфебель…

— Э-хе-хе!.. — вздохнул в ответ Тира.

Навстречу им, держа винтовки наперевес, шла группа солдат — конвоировали военнопленных. Едва батальон поравнялся с пленными, как сержант Тидинак, брызжа слюной, стал выкрикивать по-словацки грубые ругательства. Пленные русские солдаты, видимо, поняв их смысл, втягивали головы в плечи, словно ожидая удара. Взвод с нескрываемым любопытством разглядывал первых вражеских солдат — невиданное доселе зрелище.

— Гляди-ка, и у них цыган! — ткнул Балога в бок чернявый Давид. — Такой же цыган, как мы… Ей-богу…

Балога так и подмывало одернуть Тидинака, но он не решался.

— Господин капрал, — попросил он Тибора, — вы вольноопределяющийся, вам ничего. Скажите господину Тидинаку, чтобы умерил свою прыть!

Еще полчаса пути — и батальон занял исходный рубеж. Отсюда солдат повели в наступление.

«Выбить русских с занимаемых позиций», — гласил приказ.

Наступление велось на открытой равнине. Новобранцы сразу попали под сильный огонь противника. У всех было одно желание — как можно скорее захватить вражеские окопы и укрыться в них от губительного огня.

Но удалось это только к вечеру. Взвод потерял пять человек убитыми и восемь ранеными. Ночью капитан Мацаши звонил по полевому телефону, он сказал, что доволен боевым наступательным порывом новобранцев, благодарил за храбрость.

На следующий день русские предприняли контратаку, батальон оборонялся упорно и отбил ее. На третий день венграм снова приказали идти в наступление. Но на этот раз солдатам незачем было так настойчиво рваться в новые укрытия, их вполне устраивали занятые окопы — и атака сорвалась. Взбешенный Мацаши вымещал зло на командирах рот, те — на взводных, а взводные — на солдатах.

— Разве вы солдаты? — кричал Тира. — Вы есть дрек. Так сказал господин капитан Мацаши. А он не ошибается, потому как он начальство! У-у… — грозно проревел фельдфебель, не находя больше нужных слов.

Так всосала их мясорубка войны…

Поглазеть на небывалое зрелище сбежались все «тыловые крысы» — штабные писари, «хозяйственная команда», повара, то есть те, кого до сих пор ни разу не видели на передовой. А сейчас, возбужденные, шумно переговариваясь, они рядом с солдатами топтались в окопной грязи, шлепали по лужам из растаявшего снега. Траншеи были забиты до отказа. Тут и ординарцы, и санитары, и даже раненые, которых еще не успели эвакуировать (в том числе и раненный в лицо Имре Балог). Облепив брустверы, навалившись друг на друга, все с жадным любопытством глазели на противоположную сторону. В воздухе не смолкали громкие возгласы, забористые выраженьица, порой остроумные, а чаще плоские шутки. Взгляды были прикованы к окопам противника, там происходило что-то странное: над окопами то и дело взлетали серые солдатские папахи с «царским оком», раздавались ликующие крики.

— Противничек-то, видать, совсем ошалел!

— Тю-тю! Гляди, ну и детина…

Между колючей проволокой, на «ничейной» земле появился высоченного роста русский солдат. Он был уже немолод. Седина поблескивала в его волосах и густой окладистой бороде, аккуратно расчесанной на две стороны. Он что-то громко говорил, обращаясь к венгерским солдатам, и, хотя смысл речей был непонятен, весь его облик располагал, внушал доверие. Большой, широкоплечий, молодым он казался отцом, а тем, кто постарше, — братом. Размахивая белым платком, солдат просил выслать для встречи с ним кого-нибудь понимающего по-русски. К нему подошел сержант Тидинак. И тогда солдат бережно вынул из кармана три ярко раскрашенных яйца и протянул их сержанту.

Венгерские солдаты не остались в долгу и щедро одарили русского: не успел он опомниться, как у него в руках оказались котелок с мясом, буханка хлеба, пачки сигарет и фляга вина. Солдат бережно сложил все эти сокровища на землю и протянул Тидинаку, в смущении и растерянности стоявшему перед ним, свою огромную пятерню. Тидинак беспомощно оглянулся, словно спрашивая совета у товарищей, и вдруг схватил протянутую руку. Минуты две солдаты трясли друг другу руки с такой силой, что на впалой груди Тидинака подпрыгивала и плясала малая серебряная медаль с изображением Франца-Иосифа. Совсем недавно получил ее Тидинак за то, что убил четверых русских.

Раскатистое «ура» грянуло на русской стороне. У венгров поначалу слышались кое-где громкие смешки, возгласы изумления. Но вот, все нарастая, загремели аплодисменты. Русский солдат трижды поцеловал венгерского сержанта — в губы и в обе щеки. Тидинак повернулся и, высоко поднимая ноги, зашагал к своему батальону. Лицо его было блаженно умиротворенным. Кое-кто даже готов был поклясться, что сержант неловким движением смахнул предательскую слезу с кончика усов.

А русский все продолжал стоять. По православному обычаю, сложив три пальца, он размашисто и степенно перекрестился. Потом бережно стал подбирать с земли солдатские подарки.

Венгерские солдаты, внимательно наблюдавшие за каждым его движением, снова громко захлопали в ладоши, словно провожали со сцены любимого артиста.

— Пей на здоровье, отец! — кричали ему по-венгерски. — Пусть льется вино, а не кровь!

— Цум воолзайн![6]

— Помоги тебе бог вернуться домой живым и невредимым!

— Пошли бог нам всем того же! — пророкотал чей-то густой бас.

А в тот самый момент, когда солдаты враждующих армий, охваченные порывом пасхального всепрощения, желали друг другу добра и удачи, капитан Мапаши со злобой выслушивал сбивчивые объяснения кадета Шпрингера. Капитан сегодня даже отважился выйти на передний край окопов — он, который никогда не вылезал из укрепленного блиндажа, расположенного для пущей безопасности на том берегу ручья!

— Позвольте доложить, — торопливо, словно оправдываясь, говорил Шпрингер, — этот русский, безоружный, сказал «Христос воскресе!» и принес подарок — крашеные яйца… Что было делать, господин капитан? Надо быстро принимать решение, а господа офицеры, как назло, все исчезли. Наверно, ушли за указаниями. Ну, мы тоже подарили кое-что, пусть русские не подумают, что венгры скупой народ…

Кадету пришлось прервать свои объяснения — лейтенант Яус привел Тидинака.

Но капитан, казалось, был так погружен в созерцание своего обычно сверкающего, а сегодня забрызганного грязью сапога, что даже взглядом не удостоил сержанта.

— О чем же вы беседовали на их… собачьем языке? — презрительно спросил он, не поднимая головы.

— Господин капитан, дозвольте доложить. Русский сказал: и мы и они христиане, потому ради светлого Христова воскресенья они решили не стрелять. Даже если мы будем ходить перед ними во весь рост.

— Что вы ответили?

— Я… я сказал… — Тидинак закашлялся, потом долго мялся, переступая с ноги на ногу, и наконец заговорил: — Господин капитан, дозвольте доложить, дозвольте покорнейше доложить! О таком в уставе ничего нет. И в регламенте — ни слова. Так что я по своему разумению… Я, значит, говорю… Гм-гм… Ну, и мы поступим так же.

— На место! — гаркнул Мацаши и, обращаясь к стоявшим за его спиной офицерам, добавил, понизив голос: — Никакой паники, господа! Эти русские горе-вояки просто выдохлись…

А русский солдат все стоял на нейтральной земле и гордо держал в поднятых руках подарки. Он поворачивался то к своим окопам, откуда неслось «ура», то к венгерским. Наконец, он трижды низко поклонился, видимо желая выразить венграм благодарность за их доброжелательность и щедрость.