Дзержинский говорит о ликвидации «Национального центра».

Загорский — о работе Комитета обороны Москвы. Конференция постановила:

«Партийные организации в Москве и во всем секторе должны быть немедленно переведены на военную ногу:

а) путем снятия боеспособных коммунистов со всех гражданских не безусловно необходимых постов и перевода их на военную работу;

б) путем сосредоточения работы всех органов и учреждений на обслуживании гарнизона во всех отношениях для придания ему наивысшей боеспособности;

в) путем всесторонней помощи больным и раненым красноармейцам;

г) путем повышения напряженности труда па всех предприятиях, непосредственно обслуживающих армию.

…Перед лицом сверхчеловеческой трудности конференция передового московского пролетариата уверенно и во всеуслышание заявляет: Не сдадимся!

Выдержим! Победим!»

На следующий день, 25 сентября, на 6 часов вечера МК назначил собрание партийного актива Москвы, представителей районных комитетов, красноармейских частей, агитаторов, слушателей партийной школы при ЦК. На повестке дня два вопроса: информационное сообщение о раскрытии заговора и о работе партийных школ второй ступени. Должны явиться все те товарищи, которым завтра, в пятницу, предстоит выступать на митингах по Москве. МК уже назвал тему: «Деникинский шпионаж и защита Советской республики».

Дан ждал, слушая улицу, не хотел спать. «Не слышно шума городского», мертвая тишина в переулке, полночь, а Берты нет. Она ушла под вечер в штаб-квартиру на Арбате для связи с Каземиром, должна была вернуться к десяти, но вот уже двенадцать.

Одно из двух: либо их забрали там, либо у Берты хватило дури пойти домой в комендантский час. А по городу сейчас кошка не пробежит незамеченной. Вся Москва ощетинилась штыками патрулей.

Если учесть, что квартиру Восходова они заняли под штаб недавно, то чекисты их не успели засечь, хотя чем черт не шутит… Если штаб взяли, на Арбате наверняка засада, и Берта льет сейчас крокодиловы слезы перед чекистами: «Отпустите меня домой, к ма-аме». А ей отзывчиво: «Охотно, гражданочка, мы вас даже проводим, на машине подвезем, куда прикажете?» Куда же еще, как не сюда, в Дегтярный.

Молодцов с Лубянки Дан ждать привык, но в последние дни ожидание его дополнилось кое-чем: прежде он ждал их за дело прошлое, если не совсем прощенное, так терпимое, а нынче ждет за дела настоящие. Пришлось увеличить свой оборонный запас. К нагану под подушкой Дан добавил две гранаты-лимонки, сунул их в пальто на вешалке у двери, чтобы встретить гостей как положено, у порога, да еще передвинул в коридоре старый шкаф с рухлядью, освободил черный ход, обеспечил себе «сквозняк».

Одно из двух: либо льет крокодиловы слезы, либо пьет сивуху с Сашей Барановским. Либо льет, либо пьет, шансы равные, и другого выбора нет, разве что в сивухе — и шампанское могут себе позволить, и коньяк французский, и многое другое. Нет сейчас в Москве людей, которые бы имели при себе столько денег, как они, то бишь, как мы. Считать не пересчитать.

«Какого черта я до сих нор отделяю себя, почему все еще «они», а не «мы»?» Берта вон сразу впряглась, носится по Москве связной и про театр забыла.

Прежде Берта частенько не ночевала дома, поддерживала, видно, связи со своей лигой, «коммуной», но потом Дан отвадил ее от ночных радений. Вот уже почти год она вела себя, скажем так, прилично. Из театра сразу домой, к Дану.

Уже двенадцать. Сегодня она впервые не спит с Даном. Сказать точнее, спит не с Даном. И не впервые. Собственно, чему тут дивиться? Пошла в другую коммуну, а принцип исповедует прежний — долой стыд.

Темень за окном, темно, как в ящике. Опять одиночка. «Темно, как при большевиках», — будут говорить потом.

«Нет, не льет она слезы, чует мое сердце. Чю-юйству-ет, — покривился Дан. — Поиграла с браунингом, взяла напрокат у Соболева, вспомнила про свои ямочки пухлою, а дальше…»

Что, ревность заиграла? А забавно пойти бы сейчас туда. Очень забавно — пойти в комендантский час, но допустим. Пойти, дойти, тук-тук, откройте дверь, а потом что? Стать в очередь?

«Пристрелить бы ее, сучку». Стерву, потаскушку. Вот и лексика, наконец, появилась у тебя человеческая взамен политической, моральная, домостроевская. С чего бы? Ты что, ревнуешь? Она тебе кто — жена? Любовница? Она тебе дочь прежде всего, дочь собрата по революционной борьбе.

Бедный Марфин, знать, ворочается в гробу. Умирал — просил: найди ее, Дан, мою единственную, плоть мою и кровь, пусть продолжит дело отца. Хотел видеть дочь в гуще борьбы, только вот не знал, не оставил, за что именно, Берта сама нашла, выбрала, за что бороться. За свободу, конечно, само собой разумеется. За свободу в отношениях между людьми прежде всего. Всякая там экономия, классы мало ее касаются, она в них не верит. Если они по Марксу и действуют на самом деле, так действуют невидимо, исподволь, ей же необходимо наглядное, телесное ощущение свободы. Для Берты с ее такой внешностью один путь — взрывать, ломать и решать проблему пола. Сокрушать старые устои и создавать новые. Сокрушая, мы уже создаем. Долой стыд! — остальное приложится. Говорим о равноправии женщины, но только в каком смысле? Только в таком: наравне с мужчиной она может взяться за винтовку, за саблю, за плуг, равноправно может стрелять, рубить и пахать. А ей не рубить хочется, а любить. И если вы делаете революцию политическую, экономическую, социальную, извольте не забывать еще об одной, и весьма существенной, — эротической. Изменилось все, так изменим же и половые отношения. Ведь не появился какой-то новый пол, средний, пет, появился новый мужчина и, тем более, новая женщина, которая теперь никогда не скажет: долюшка русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать…

Марфин умер спокойно. А если бы жил? Кто мог представить себе, что только с февраля по октябрь продержится светлая пора революции, а потом придут большевики? Для того ли нас гноили в тюрьмах, мордовали на каторге, чтобы теперь были поруганы все свободы, все права человека?

«Победа будет нашей, — говорил Марфин. — Теперь мы самая многочисленная революционная партия в России, я горжусь этим».

13 правительство Керенского было нашим правительством. Оно вошло в историю.

Не устояли, распылились, как всегда бывает в партии свободной воли. Где только не встретишь теперь социалиста-революционера: и у мятежных чехов, и в Самарском правительстве, и в отрядах батьки Махно, у зеленых и желто-блакитных. Распылились, но не сдались, ищут, творя и пробуя, средств борьбы с диктатурой, с авторитарностью большевиков.

Бурные годы, кровавые годы, кому-то суждено остаться в истории, а кого-то выдует ветром времени с ее полей.

Дан не сдался. Он ждет своего часа, своего дня. Ждет, действуя. Действуя осмотрительно и обдуманно. Он видит: сейчас, как никогда прежде, за эти два года созрела ситуация для третьей социальной революции. В стране голод, разруха, оскудение и маразм. Мы должны ударить по большевикам их же оружием — террором. В этом наша тактика и политика.

Вместе с Казимиром Ковалевичем Дан возглавил Всероссийский повстанческий штаб революционных партизан. В Москве штаб разделен па группы. Идеологическую возглавил Казимир, боевую — Петр Соболев, с ним Барановский, Гречаников и Яков Глагзон. Литературой ведает Молчанов, наборщик из типографии Наркомпути, меньшевик (для начала ему отвалили из общей кассы пятнадцать тысяч рублей, но не в деньгах дело — в идее). И, наконец, группа техники, мастерская по изготовлению бомб и адских машин, где заправляет Вася Азов, золотые руки и храброе сердце. В августе Вася дважды ездил в Брянск к анархистам на оборонный завод. Привез оттуда взрывчатки целый вагон. Охраняли его одетые в красноармейскую форму партизаны с подобающими мандатами.

На даче Горина в Краснове, возле тихой речки Пехорки — рядом лес, птички поют — собрано уже шестьдесят пудов динамита и пироксилина, приготовлены адские машинки. Седьмого ноября по новому стилю будет фейерверк в столице. Петр Соболев намерен взорвать Кремль.