— Куда под пулеметы лезешь! Соображать надо! Не перину — человека несешь!

Выхватывает у меня Раису Захаровну и бегом — в обход.

А я вышел на берег, нашел лейтенанта, и мы принялись расчищать проходы в минных полях. За этим занятием я подобрался совсем близко к немцам и лег передохнуть в окопчик, вырытый для стрельбы с колена; а дальнейшую тактику боя обрисовать не могу, поскольку в этот момент меня оглушило разрывом, и я на несколько часов потерял сознание.

Проснулся я от спирта. Кругом грохот и содрогание земли. И катюши, слыхать, бьют, и крупная артиллерия. Это с того бока, с суши, подошли наши части и стали крошить во всю ивановскую. А я лежу себе в окопчике, как дитя в люльке, и чьи-то перепачканные в крови пальцы перед моим, носом закручивают пробку манерки. Глянул немного повыше — и, словно сквозь дым, вижу Раису Захаровну. Это, значит, она меня спиртом потчевала…

Вот, думаю, чудеса! Как она под таким огнем до меня добралась? Да ей, при ее пугливой натуре, за такой подвиг любой благодарности мало.

— Ранен? — спрашиваю.

— Нет. Просто оглушило…

— А нет, так давай отсюда! Чего забралась в самое пекло!

— Я выполняю свои обязанности, товарищ старшина, — сказала она и сверкнула глазами.

— Выполнила и иди… А то гляди, зацепит осколок, так будет мне от матросов!

Она отползла метров пять и остановилась.

— Ну чего?

— Не могу… — говорит. — Боюсь… Страшно боюсь…

Жалко мне ее стало, прямо не знаю как.

— На то ты и женский пол, чтобы бояться. Ничего не поделаешь… Условные рефлексы… А ну, вперед! — скомандовал я и пополз рядом, прикрывая ее от пуль и осколков. Недалеко был разбитый блиндаж — вот я и направлял ее к тому блиндажу.

Достигли мы заветного блиндажа, утер я с лица пот и говорю:

— И за что только матросы тебя почитают.

— Пока был жив муж, — сказала Раиса Захаровна, будто оправдываясь, — я ничего, ничего не боялась… А теперь боюсь…

— Какой муж?

— Зыбин. Капитан-лейтенант Зыбин…

Вон что! Все газеты писали об отчаянных рейдах морского охотника, которым командовал капитан-лейтенант Зыбин. Писали, как морской охотник потопил всплывшую подводную лодку врага, как при этом сбросило в море капитана… Его бы спасли, если бы не появилась вторая подводная лодка, если бы не пришлось снова ввязаться в смертельный бой. Капитан-лейтенант Зыбин погиб, так и не увидев указа о награждении его звездой Героя.

Пока пережидали боевую грозу, Раиса Захаровна рассказывала про своего мужа, рассказывала, как вся команда, все, от мала до велика, не чаяли в нем души…

Через несколько дней я увиделся с ней в последний раз.

Я шел берегом. Море провожало меня — тихое, доброе. Тропка уходила в сосновый борок. Там слышалась музыка. Я свернул туда и увидел румяного боцмана. Он сидел на пне и играл на перламутровом аккордеоне вальс «Амурские волны». Он играл «Амурские волны», а матросы кружились друг с другом между деревьями — танцевали. Раиса Захаровна стояла возле баяниста, и никто не пытался приглашать ее на танец.

Я было хотел подойти, поинтересоваться, куда теперь направят матросов и Раису Захаровну, но боцман раньше увидел меня, вскочил, скомандовал «Смирно!» и упруго, с фасоном, подбросил руку к головному убору. И моряки застыли передо мной в положении «смирно», а я, не привыкший к таким почестям, побежал догонять свою команду.

Видно, Раиса Захаровна наговорила им, как я выволакивал ее из-под обстрела, да столько к этому напристегивала фантазий, сколько могут придумать только одни сердечные женщины.

Вчера полковнику К. было приказано доложить нам лекцию по инженерному оборудованию местности.

Лекция была построена доходчиво, умело, в соответствии с возросшими, требованиями. Материал, оживленный примерами из художественной литературы и личного боевого опыта, неплохо усваивался курсантами. В ходе лекции полковник рассказал о двух саперах, которые во время Великой Отечественной войны делали проходы в проволочных заграждениях противника. Их обнаружили, осветили прожектором и начали обстреливать. Однако они, как и подобает советским воинам, с честью выполнили боевую задачу и возвратились к своим.

Вечером в кухонном наряде на обсуждение был поставлен вопрос: как чувствовали себя эти саперы под лучом вражеского прожектора? Что было трудней: резать проволоку или бороться с ощущением животного страха? Дружески заспорили.

Степан Иванович слушал, слушал, да вдруг и перебил спорщиков:

— Тут так случилось, — начал он. — Еще в первом году войны наградили меня медалью «За отвагу». А получить я ее долго не мог, потому что время тогда было горячее и член Военного совета ехать в нашу тыловую часть из-за одной медали, конечно, не торопился. Вот и вышло: в газетах написано, что я при медали, а сняться, к примеру, на карточку, чтобы грудь блестела, не могу. А вы сами небось понимаете — первая медаль для солдата все равно, что для бабы первенец. Ну ладно. Вот однажды вызывает меня командир роты и говорит: «Сейчас член Военного совета поехал на передовую, в дивизию, вручать награды. Поезжай, Степан Иванович, туда, и ты получишь».

Ну что ж, я, конечно, подшил чистый подворотничок, на пеньке побрился, снежком, как говорится, умылся и отбыл в штаб второго эшелона.

А нас там, таких кавалеров, как я, скопилось шесть человек. Кому медаль положена, кому — орден. Подали нам старенький военторговский грузовик-полуторку. Машина обстрелянная, бывалая, а шофер новенький, румяный парнишка, только что прибыл воевать откуда-то из-под города Кирова, прямо от папы-мамы да к нам на фронт. — Звать его, как сейчас помню, Коля. Вид у Коли был бравый, когда он заправлял полуторку, но мне-то видать, что весь этот строгий вид напущен оттого, что он боится на передовую ехать. Боится выезжать из второго эшелона.

— Ехать так ехать, — нервничал Коля. — Давай, пехота, забирайся в кузов. На бортах не сидеть, на ноги не становиться.

Командует он этак, а сам поеживается.

Сели мы и поехали. Ребята в кузове, а я рядом с Колей в кабинке, чтобы дорогу объяснять.

А дорога известно какая — местная коммуникация.

Сперва ехать просторно. Проезжая часть гладкая, культурная. Грейдер сгребает снег на сторону, спуски посыпаны песочком, у развилок стрелки: «хозяйство такого-то». Девчата-регулировщицы, чистенькие, модные, в шапках на одно ухо, беседуют с офицерами, которые дожидаются попутных машин, на гражданские темы. Спокойно.

Дальше к передовой — теснее. Регулировщики немытые, серьезные. Только остановишься у мостика в радиатор долить, уже вылезает откуда-то из-под земли сердитый дяденька, флажком машет: «Давай, мол, не стой, проезжай».

А еще дальше — и регулировщиков не видать, и дорога самодельная. Глядишь, в колеях чернеет свежая воронка, тепленькая еще, снегом припорошенная, в кювете — убитая лошадь. Надо пробивать объезд, а по бокам прутья натыканы. Туда забираться нельзя — мины. Людей совсем не видать. Проскочит какой-нибудь генерал в эмке, утыканной елками, — и снова нет никого. По сторонам сосны да снег, да сбитые пургой прутья. Попадется, бывает, пустая изба: крыльцо заметено сугробами, окна открыты, на стеклах бумажные кресты налеплены, а хозяева — невесть где.

Вот мы и ехали по такой дороге. Тогда на передовой наступила передышка. Тихо было, как ночью, и эта тишина переднего края беспокоила нашего Колю всего больше.

Как сейчас вижу: сидит парень, вцепившись в баранку, вертит головой по сторонам, как молодой петушок, да то и дело спрашивает:

— Почему не стреляют? Что же это за война, когда не стреляют?.. Далеко еще?

Потом, когда увидал воронки, стал инструкцию читать:

— Если что, говорит, паники не устраивай. В крайнем случае будем пробиваться к цели под огнем неприятеля. Далеко еще?

И жалко мне его, и смешно, конечно. Неужели, думаю, и я таким был?