— Да вы что, не видите!.. — засмеялся паренек лет тринадцати. — Вот она, Советская улица… — и показывает на пустое место. — Мы сейчас по ней идем. Длинная улица… А тут наш дом был, — снова показывает он на пустое место. — Номер шестьдесят восемь… Вон какая была длинная улица! А за домом был сад — антоновка — во!.. — и он сложил два кулака вместе, чтобы было ясно, какая антоновка.

— И голуби, наверное, были? — спросил товарищ Туликов.

— А как же! И голуби были. Я сам водил!.. У меня шестнадцать турманов было!

— Куда же подевались твои турмана?

— Фриц съел, — сказал паренек и рассердился. Потом встряхнулся и обнадежил: — Ну, ничего… У меня на войне брательник. Воротится с войны — все наладим. И яблони посадим, и турманов разведем.

Товарищ Туликов вернулся и велел собрать роту. Бойцы сели в кружок, и политрук начал говорить. Какая была тема, затрудняюсь сказать. Говорил он про переправу, которую мы должны делать, и про международное положение, и про Подгорки, и про то, что народ бессмертен. Как всегда приводил цитаты, и цифры, и примеры из истории. Но весь он как-то переменился, словно невмочь ему стало, словно сработала в его душе какая-то пружина. И солдатам было не до того, чтобы удивляться его памяти: они слушали то, что гудело в его душе.

— Наша рота, как и весь наш советский народ, отдаст все силы, чтобы довести борьбу с фашистскими оккупантами до победного конца, — говорил политрук, и привычные слова эти блестели, как золото на парче, словно услышали мы их от него в первый раз. И не понять, что это было: общая ли беседа или работа с отдельным бойцом, — все слилось воедино, и не терпелось прямо с марша броситься делать переправу для наших славных танковых частей…

После я похвалил товарища Туликова за беседу.

— А чего особенного? — сказал он. — Я просто выражал волю мальчугана из Подгорок. Ведь мне перед ним отвечать за живых и за мертвых.

В характере Степана Ивановича были свои мелкие недочеты, простительные, впрочем, для человека, начавшего сознательную жизнь еще при царском режиме. Один из недочетов состоял в следующем: Степан Иванович не любил, когда его перебивали, а внимательно прослушать другого у него абсолютно не хватало воинской вежливости.

Недавно в кухонном наряде заговорили о диверсантах и в связи с этим о повышении бдительности. Высказывались различные соображения — и верные, и неверные. Мне пришлось поправить некоторых товарищей и объяснить, как нужно понимать этот вопрос. Привлекая конкретный материал, я стал подводить к основной мысли, а именно, что бдительность зиждется на дисциплине, — как вдруг явился Степан Иванович и, поймав паузу, дал реплику: «Так или не так?»

Хотя в этой реплике не только не было ничего остроумного, но не было даже никакого смысла, — всем почему-то стало смешно, и в результате воспитательное значение моей беседы свелось к нулю.

По поводу того, откуда взялось это пустое присловие, Степан Иванович рассказал короткую историю. Вот она:

— Гитлер сроду любил гладкие дороги — это факт известный. В первый-то год все норовил на асфальте воевать. А тут увидал на глобусе Лужское шоссе и говорит своим генералам по-немецки: «Вот, говорит, давайте по этой шоссе и шпарьте до самого Ленинграда».

Ну, мы, конечно, не стали дожидаться, пока они до Ленинграда доедут, а приняли свои меры — начали возводить на дальних подступах неприступный оборонительный рубеж. И вдоль реки Луги, и в лесу — по всему, считай, лужскому району, и вширь и вглубь выкладывали доты, закапывали надолбы, рыли эскарпы. Всю землю на дыбы поставили, чтобы ему, заразе, было где споткнуться да родителей помянуть.

Наравне с нами, солдатами, трудилось и гражданское население — ленинградцы. Этих гражданских пришла в Лугу целая туча. Были тут и парни, и девчата, и молодые, и старые, и ученые, и неученые. Разбились они на сотни, поставили себе комсомольцев и коммунистов командирами — и так у них топоры по лесам загудели, что лось со страху в Лугу пришел, на самую главную улицу.

Лето в тот год стояло знойное. Днем палило солнце, и гражданские скидали с себя все, что возможно. Помню, была у них сотенным командиром Катя-студентка. Так эта Катя поскидала свои шелковые наряды, сложила в кусты, а на другой день их у нее унесли, проще сказать — сперли. И осталась она посреди города Луги как пупсик, чуть не голышом: лифчик, трусы да плюс тапочки — было все ее обмундирование.

Впрочем, горевать ей было некогда. Ее сотня обеспечивала нас камнем. Они ломали камень в карьере, мы выкладывали доты. Помню, выкладывал я тогда бетонный дот в самом городе Луге, на берегу пруда, у лодочной станции. Тихо там было, невесело. Две — три лодки покачивались рядком, чесали друг дружке бока, тоску нагоняли. Так и шли дни. Война подбиралась все ближе. Откуда-то понаехали артиллеристы на огневые рубежи. В наши непросохшие доты уже вселялись жильцы со своим железным имуществом. Местное население бросало квартиры, эвакуировалось, и все больше голодных собак и кошек слонялось по улицам. Кто-то пустил слух, что немец спустил парашютистов в районе станции. Наступила дурная, ненадежная тишина. Было велено сбивать километровые знаки на лужском шоссе, чтобы ввести в заблуждение неприятеля.

Кончили мы первую полосу обороны, получили благодарность командования, и переставили нас поглубже в тыл, километров на двадцать от Луги, на другую полосу. Развели нас командиры по точкам, объяснили задание. Мы и раньше попусту не сидели, а тут уж решили еще повыше закатать рукава. Стали копать котлованы для дотов. Выкопали котлованы, ждем камень. Ждем камень, а его не везут. К полудню пришла полуторка. Вцепились в нее чуть не зубами, разгрузили — и через пять минут снова ни одной гальки нету, и опять делать нечего, хоть лапти плети.

Сидим на обочине, загораем. А мимо бабы с ребятишками едут. Избы побросали, снялись со своих родных дворов, от врага бегут. Едет оно, горе наше, на кобылах и буренках да на нас, грешных, поглядывает: «Что же сидите, ребятушки? Разве затем вас одевают, обувают да телятиной кормят?» Едут они, а нам на них и глаз не поднять.

Сидим, шоферов кроем. А шофера ни при чем. Не поспевали они оборачиваться, потому что карьер остался далеко впереди. Считай сам: до Луги двадцать километров да еще вбок километров тридцать по разбитым проселкам. Командиры туда-сюда — ничего не получается. Встала работа — и все тут. А немецкий «костыль» — вот он — уже над головами гудит.

Этак почти круглые сутки промаялись. И вдруг пошел камень, как часы пошел, беспрерывно, как по конвейеру. Что за чудеса?

Оказывается, эта самая Катя надумала разбирать мостовую в Луге, на базарной площади. Тут рассказывать долго нечего. Часа за три поставили мы свой дот. Выполнили задание первыми, поехали всем отделением — десять человек — в Лугу. Видим, ковыряют гражданские ребята булыжник: кто ломом, кто лопатой, кто руками. И погрузка без перерыва идет — кузова гремят.

Принялись мы им помогать. Не заметили, как вечер подошел. Гляжу, едет кто-то на велосипеде. Мальчишка или взрослый — в темноте не поймешь. Сухонький. Ручки-ножки тоненькие. Ехать ему неловко. Кругом ямы нарыты. А он ухитряется, кривуляет да еще портфель держит.

Сзади к велосипеду чемодан привязан. Не иначе, местный житель задержался и торопится в Ленинград. Подъезжает он к нам, прыгает на дырявую мостовую. Прыгает он на мостовую и давай бормотать:

— Обстановка тревожная, товарищи. Порядок прежде всего… Шестьдесят рублей квадратный метр… Прежде всего паря-док, товарищи… Так или не так?.. Все ко мне… Кто старший?..

И не поймешь, то ли речь говорит, то ли бранится. А вникать некогда. Немец уже за станцией громыхает.

— В мостовую средства вложены… — шумит велосипедист. — Народные копейки… Так или не так? — Подскакивает ко мне, тычет пальцем. — Я вас спрашиваю!.. Кто ответственный?