А затем уже можно было бы пойти и купить мне все нужное. Зачем этот ложный стыд перед своей собственной прислугой, когда на деле нечего было стыдиться, а можно было только гордиться, как гордился бы своими лохмотьями человек, возвратившийся из долгого путешествия по диким странам. Все такие предосторожности показывали мне, что отец еще конфузится моего заключения в тюрьму... и это меня заставляло замыкаться перед ним и по-прежнему не давать ему заглянуть в глубину моей души. 

Здесь таился корень и всех будущих недоразумений между нами. 

Когда я впервые вошел по парадной лестнице в бельэтаж нашего нового петербургского дома, он действительно показался мне, как и говорила Эпштейн, настоящим дворцом по своему художественному убранству. 

Отец за эти два года сделался настоящим меценатом искусств. 

И прежде, с самой юности, у него была любовь к художественному и очень изящный вкус, а в Петербурге все это развилось еще больше. 

Большие окна из цельных зеркальных стекол показались мне открытыми на улицу, несмотря на то что там еще стояла зима: так они были прозрачны после тусклых мелких решеток в Доме предварительного заключения. Карнизы лепных потолков блестели позолотой, и со средин свешивались художественные люстры из золоченой бронзы, сверкающие своими хрустальными подвесками. Такие же золоченые бра были приделаны в подходящих местах высоких стен, и все эти стены были сплошь увешаны картинами знаменитых художников в великолепных рамах. Тут были и морские виды Айвазовского, и пейзажи Шишкина, жанровые и всякие другие картины, большие и малые, на которые отец затратил в полтора года около полумиллиона своих свободных капиталов, а это было тогда очень много. 

Бархатная мягкая мебель в каждой комнате была различного стиля и различных цветов: темно-малиновая — в одной, зеленовато-изумрудная — в другой и т. д. Во всех углах на мраморных пьедесталах стояли мраморные статуи голых и одетых нимф и таких же богов и богинь. Даже письменный прибор на столе его кабинета состоял из маленьких изваяний Антокольского, представлявших различных чрезвычайно художественно сделанных зверьков.

— Как тебе нравится? — повторял отец, подводя меня то к одной, то к другой своей картине или статуе. 

— Очень нравится! — совершенно искренно соглашался я и указывал отцу, почему именно. 

Тем временем в столовой нам сервировали завтрак, и прибежала Мария Александровна, вышедшая куда-то из дому перед самым нашим приездом. 

Она крепко пожимала обе мои руки и, видимо, была очень обрадована моему возвращению и взволнована им. Она несколько постарела, и черты ее лица как будто слегка расплылись, но и теперь она все еще была очень красива и по-прежнему симпатична. 

— Как мы все о вас соскучились! — говорила она мне. — Воображаю, как будет рада Анна Васильевна, когда вас увидит! Она выплакала о вас все свои глаза. 

Воспоминанье о матери сразу навеяло на меня грусть. 

— Когда я поеду в деревню? — спросил я отца. 

— А тебе хочется туда? 

— Да, очень. Хочется повидать мать, брата и сестер. 

 — Поедешь и туда! — ответил он как-то загадочно. 

Я понял, что у него насчет моей будущей жизни составлен какой-то план, но не мог угадать, какой именно. 

Весь день меня ни на минуту не оставляли одного. До обеда повели осматривать художественную выставку «передвижников», где особенно сильное впечатление произвела на меня только что появившаяся тогда «Украинская ночь» Куинджи. 

При виде ее мне вспомнилось мое путешествие в народ по Украине. Такая же ночь и такая же озаренная зеленовато-белым лунным светом хата, на дворе которой я ночевал в яслях, на сене, среди подходивших ко мне коров и лошадей и строил свои воздушные замки. Как живо воскресло все это в моей памяти! Как снова потянуло туда, к природе! 

— Да, прекрасная картина! — сказал отец, обошедший тем временем всю выставку. — Лучшая вещь сезона. Но тут есть и другие хорошие картины! И он начал показывать их мне по очереди, отмечая достоинства и недостатки каждой. 

Несколько художников, в том числе и сам показавшийся на несколько минут Куинджи, обративший на себя мое внимание своим крючковатым носом и обликом турка, подошли к отцу и поздоровались с ним с видимым уважением. Некоторые звали его в свои студии посмотреть на новые, готовящиеся произведения. 

Отец знакомил почти всех со мною и обещал зайти, как только будет свободное время. 

Мы возвратились домой прямо к обеду и окончили его к семи часам. 

«Как бы мне вырваться на этот вечер? — думал я, уже предчувствуя, что отец и Марья Александровна не оставят меня ни на минуту одного. — Ведь там, у Фанни Личкус, мои друзья собрались уже для меня». 

— Я пойду прогуляться на часок по улицам, — сказал я, как только мы встали из-за стола. 

— И я тоже пойду с вами! — воскликнула Марья Александровна, бросив взгляд на моего отца. 

— Но я хотел по дороге зайти еще к своим знакомым! — возразил я. 

— К каким знакомым? — спросил спокойным тоном отец. 

Боясь, что в случае приглашения его свидетелем он назовет моих друзей, я ему сказал вымышленную фамилию, прибавив, что это одна семейная дама, заботившаяся обо мне во время заключения. 

— Я должен тебя предупредить Коля, что я поручился за тебя, дав обещанье, что, пока ты у меня на поруках, ты не будешь иметь сношений с людьми, занимающимися противоправительственной деятельностью, и сам не будешь ею заниматься. Раз ты согласился принять мои поруки, ты этим согласился и на мои условия. 

— Но при отдаче на поруки моих товарищей, — ответил я, — ни от кого не требовали ничего, кроме денежного залога, который должен быть конфискован в случае побега взятого на поруки. Я даю слово, что внесенные за меня деньги ни в каком случае не пропадут, но мне невозможно повернуть спину людям, заботившимся обо мне в несчастии, как только я перестал в них нуждаться. 

Отец густо покраснел, так как этими своими словами я неумышленно подчеркнул, что он обо мне мало заботился в заключении. 

— Заботы, — сказал он наконец, — не заключаются в одних букетах и коробках конфет. Иногда бывает больше пользы для человека, идущего к собственной гибели, если его оставляют на время без поддержки на его дороге в надежде, что он устанет и вовремя остановится. Но вопрос не в этом. Теперь не ты один отвечаешь за себя, а также и я. Я ставлю первым условием, чтобы подозрительные для правительства товарищи не ходили в мой дом. Я не хочу, чтобы здесь накрыли противозаконное собрание. Если они будут ходить, то я сам приду к ним и лично попрошу не делать этого. А теперь я должен сказать тебе, что сегодняшний вечер у нас уже занят. Мы с тобой едем во французский театр, где дается, как говорят, очень интересная пьеса «La boulangère» («Булочница»). Билеты на кресла в партере для меня, тебя и Марии Александровны уже куплены, так что тебе остается на прогулку (и он взглянул на свои часы) только пятнадцать минут. Если хочешь, пройдись с Марией Александровной, но только не запоздай возвратиться. Карета будет подана через четверть часа. 

Можете себе представить мое положение! Я знал характер отца и заранее мог предсказать, что в случае моего отказа ехать с ним в театр он мне ответит следующими словами: «В таком случае возвратись обратно к отпустившему тебя следователю по особо важным делам и заяви ему, что ты не согласен долее оставаться на поруках у своего отца, предлагающего неприемлемые для тебя требования». 

«Как теперь мне быть? — думал я, идя с Марией Александровной по набережной Невы. — Очевидно, что без совещания с товарищами я не могу предпринять никакого решения. Может быть, они найдут полезным для нашего дела уплатить отцу три тысячи его залога. Тогда я положу деньги в конверте на письменном столе отца с запиской, что, не считая возможным принять его условия и не желая добровольно возвратиться в тюрьму, я возвращаю ему его залог и исчезаю из дома. 

А теперь, — продолжал я думать с отчаяньем, — я даже не имею средств предупредить собравшихся для меня друзей, что не могу прийти к ним!»