— Здесь живут три студента в одной комнате: Коля Ишутин, Максим Загибалов и Митя Юрасов. Все наши, народники. Ребята хорошие. Вы денек-другой у них проведете, пока я перекочую к попу. Тогда я вас заберу.

Студенты приняли Домбровского восторженно. Два дня он провел у них, а на третий из предосторожности они перевели его к другому студенту, Пете Ермолову, совсем молоденькому, ему только что исполнилось восемнадцать. Домбровский рассказывал им о событиях несчастного восстания в Польше. Студенты делились с ним своими планами, среди которых немалое место занимал проект организации побега Чернышевского из ссылки.

— Это вы замыслили святое дело, — говорил Домбровский. — Если бы не мое нелегальное положение, я бы принял в этом самое деятельное участие. Николай Гаврилович когда-то благословил меня на революционный путь.

По нескольку раз в день приходил Шостакович. Он все хлопотал насчет паспорта для Домбровского. На четвертый день он пришел к Ермолову радостно возбужденный. С ним был другой студент. Шостакович сказал:

— Ну, Ярослав Викторович, все улажено — и квартира и паспорт. Сейчас мы с вами переезжаем.

— Куда? — осторожно спросил Домбровский.

— Да вы его не стесняйтесь, — сказал Шостакович, указывая на своего спутника. — Это Коля Рыбаков, наш. Он как раз руководил подпольным московским землячеством наших казанских ребят. У него есть идея насчет паспорта. Недурная, я бы сказал, идейка.

Рыбаков сердечно и почтительно пожал руку Домбровского.

— Какая ж идея? — спросил Домбровский.

— А это мы давайте уж на новой квартирке поговорим.

Новая квартира оказалась на Покровке, в доме священника, у церкви Успенья. Квартиру снимал врач Калистов. Недавно он перевелся в Самару, в городскую больницу.

— А жена его, Варвара Гавриловна, пока еще живет здесь, — рассказывал, подходя к дому, Шостакович. — Три комнаты она сдает постояльцам. Одну занял я. А другую, стало быть, вы. Плата, правда, немалая, четвертной в месяц, но зато покойно.

— А в третьей комнате кто? — осведомился Домбровский.

— А разве я вам не сказал? Ольга Сократовна.

— Какая Ольга Сократовна? — взволновался Домбровский.

— Та самая. Жена Николая Гавриловича Чернышевского…

— Я очень хорошо помню вас, — сказала Ольга Сократовна. — Помню, как вы приходили к нам в Петербурге на Московскую улицу. Совсем недавно это было. А сколько воды утекло…

— Не только воды, — сказал Домбровский. — И крови…

— Вы знаете, Ярослав Викторович, по-моему, вам не следует жить на этой квартире. Ведь за мной может быть наблюдение. Правда, до сих пор я не замечала ничего такого. Ну, а вдруг? Право, не стоит вам здесь. Шостакович привел вас сюда по легкомыслию.

— Вы правы, Ольга Сократовна, — сказал Домбровский задумчиво. — Я сразу решил, что здесь мне не место. Я через несколько дней уеду в Петербург.

— И я скоро уеду.

— Куда, если не секрет?

— Туда… К нему…

— Он где? Известно это?

— Известно: в Нерчинских рудниках, в поселке Кадая. После каторги, обещают, ему разрешат на поселение.

— Я, Ольга Сократовна, не знаю, какой срок у него.

— Семь лет каторжных работ. А у вас, Ярослав Викторович?

— Пятнадцать, Ольга Сократовна.

— Вот какие нынче разговоры у русских с поляками: сколько у нас да сколько у вас… Бросим эту грустную тему. Вы на свободе…

— Ольга Сократовна…

— Тшш… Я знаю, что вы хотите сказать. Не надо об этом вслух, не надо!

— Нас никто не слышит. Делаются попытки к освобождению Николая Гавриловича.

— Знаю. Эти горячие головы… Но ведь горячность тут не главное.

— Да… Тут нужен точный расчет.

— А помните, — спросила Ольга Сократовна, — ваш вопрос тогда, у нас? Вы задали его еще в передней, еще не зайдя в комнаты. Помните?

— Нет, признаться… Очень глупый?

— Вы спросили немного прерывающимся голосом, от робости, наверно: «Вы, Николай Гаврилович, считаете будущей формой правления республику?»

— А! Вспомнил! И ответ отлично помню: «Народ не станет защищать форму ради формы. Народ должен получить от данной политической формы существенные выгоды». И еще мне запомнилось — не в тот раз им было сказано, в другой. «Правление, — сказал Николай Гаврилович, — должно перейти в руки самого низшего и многочисленнейшего класса — земледельцы плюс поденщики плюс рабочие так, чтобы через это мы были избавлены от всяких переходных состояний между самодержавием и управлением, которое одно может соблюдать и развивать интересы массы людей».

— Как хорошо вы это запомнили!

— Это стало моей заповедью, Ольга Сократовна.

— А помните, кто вас привел к нам в первый раз?

— Хорошо помню: Сераковский.

— Замечательный он, правда? Николай Гаврилович его очень любит.

Домбровский опустил голову. Ольга Сократовна встревожилась:

— Нехорошо с ним?

— Нет его…

Домбровский рассказал Ольге Сократовне историю гибели Сераковского.

Она приложила платок к глазам.

— Нет, ничего… Это хорошо, что вы мне рассказали все это ужасное. Это необходимо знать Николаю Гавриловичу, потому что давно уже он задумал писать роман и в нем вывести Сераковского вот таким, каким он был тогда, в те годы в Петербурге…

— Ну, Николай, доставай паспорт, — сказал Шостакович.

Рыбаков положил на стол паспорт. Шостакович вынул из кармана бритву и принялся осторожно подчищать буквы. Домбровский и Рыбаков не дыша следили за его работой.

Шостакович отвел руку с паспортом и посмотрел на него издали, любуясь им, как картиной.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно. — Теперь, стало быть, вы не Ярослав Викторович Домбровский, а Николай Николаевич Рубаков. Фамилия несуразная, ну да ничего, сойдет. Мало ли какие фамилии на Руси есть.

— А как же владелец паспорта? — спросил Домбровский.

— А он, — сказал быстрый на ответы Шостакович, — заявит об утере своего паспорта и получит другой. Он ведь не нашего участка. Но это не все.

— А что еще?

— Прописать надо.

— Вот тут-то и загвоздка, — пробормотал Рыбаков.

— Ну-ну, Колька, не дури. Я сам пойду в квартал и все сделаю, — сказал Шостакович и, накинув пальто, выбежал на улицу.

Действительно, в тот же день он вернулся и торжественно предъявил паспорт, прописанный по всем полицейским правилам.

С паспортом в кармане Домбровский почувствовал себя увереннее. Он уже не сидел безвыходно в комнате. У него появились в городе хлопоты и дела. Первым делом он вернул Шостаковичу плащ и картуз, в котором он имел несколько странный вид, и купил себе шубу, шапку с бархатным верхом и глубокие зимние галоши. Теперь у него был вид солидного провинциального помещика, приехавшего в Москву хлопотать по делам своих земельных угодий. Одно плохо: несколько раз, встретив на улице старших офицеров, он по военной привычке приветствовал их отданием чести, прикладывая руку к своей помещичьей шапке. Тут же он спохватывался, делал вид, что вынимает соринку из глаза или чихает. С трудом избавился он от своих армейских навыков.

Чтобы окончательно сбить с толку сыщиков, Домбровский прибегнул к «военной хитрости». Он отправил Пеле в далекий Ардатов письмо. Но не от своего имени. Письмо это, давясь от смеха, писал Шостакович — конечно, под диктовку Ярослава:

Не приходилось сомневаться, что корреспонденция, адресованная жене Домбровского, вскрывается в черных кабинетах жандармерии.

Но самым ловким и до дерзости смелым действием Домбровского было получение им заграничного паспорта. По просьбе Ярослава один из преданных ему студентов зашел к его кузену, титулярному советнику Юзефу Хшонстовскому, с двумя поручениями.