Вот Софокл. Ну, без этого можно было обойтись. Лучше бы, не будь он такой дорогой, оставить несравненного жизнелюба Гомера. Ну ладно, пускай остаётся хоть Софокл, — может быть, когда-нибудь захочется вдохнуть благословенного воздуха Эллады.

Вот великая Россия: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Тургенев, Достоевский, Толстой, Лесков. С этими разлучиться невозможно. Читать их по-настоящему теперь, конечно, не удастся, но иногда всё-таки урвёшь свободную минуту, откроешь какой-нибудь том и проглотишь две-три страницы, чтобы поддержать дух и подкрепить силы. Это русские Гомеры. Всех их в один чемодан. Войдут ли?.. Вошли, даже осталось место ещё для двух книг. Кого сюда поместить? Гейне? Этого можно, не испортит компании. Что ещё? Вот обруганные Михайловским «Братья Земгано». Критик не впускает несчастных акробатов в литературу, требует героев, возвышающихся над толпой. Не признаёт автора романа писателем. Нет, уважаемый Николай Константинович, позвольте с вами не согласиться и положить Эдмона Гонкура вместе с великанами. Вот так.

Николай заполнил большой чемодан, закрыл его и подошёл к полке. На ней остались кроме философов писатели, вокруг которых шумела русская радикальная интеллигенция. На первом месте стоял Глеб Успенский, за ним — Златовратский, Засодимский, Наумов, Каронин. Все они в меру своих сил пытались помочь России выбраться из тупика. Все, перепуганные вломившимся капиталом, кинулись к мужику и принялись изучать его жизнь, чтобы найти в ней спасение. И если он, Николай Федосеев, хочет хорошо понять народников, ему надо заняться вот этими писателями, а те, уложенные в чемодан, могут подождать — у них впереди целые тысячелетия.

Чемоданов больше не было, и писателей-народников пришлось увязать в тюк. Философов Николай уложил в стопу и перетянул ремнём. Их оказалось мало. Запретные, даже такие, как Милль, хранились у друзей. Здесь оставались только те, кого чиновничья Россия кое-как ещё терпела: Иоганн Фихте, Давид Юм, Огюст Конт, Герберт Спенсер и Артур Шопенгауэр. Эти мыслители будоражили современную интеллигенцию, и их предстояло изучить хорошенько.

Книги были подготовлены, оставалось собрать вещи. Николай свернул постель, увязал её, а мелочь затолкал в портплед, набив его до отказа бельём, носками, перчатками, платочками, галстуками, всем тем. что осталось от прежней аристократической жизни. Перекочёвывать теперь легко. Можно на себе за три приёма всё перетащить. Или взять извозчика? Денег нет. Разве занять у хозяйки?

Он подошёл к окну. На улице уже смеркалось, густо валил снег, обволакивая прохожих. Проехал мужичок в широких розвальнях. Вот в таких же санях увезли Мотовилова и его институтских друзей. Университетских студентов проводить не удалось. Говорят, шумно прощались с Казанью, бросали в толпу листовки, а из толпы им кидали в сани полушубки, шапки, варежки, связки сушек, калачи. Развезут их, мятежников, по губерниям — они и там будут сколачивать кружки. Неплохо, Матвеев — счастливец, если Аня отправилась за ним. Хорошо бы сейчас сидеть в розвальнях на соломе, кутаться в полушубок, смотреть назад и знать, что там, в снежной мутной дали, едет за тобой она. Мите повезло. Сидят теперь где-нибудь в убогой избушке, греются у раскалённой железной печурки и чувствуют себя счастливейшими людьми в этой неуютной стране. Пускай им будет хорошо. Но как всё-таки тяжко! Снег и снег. Потонули в нём домишки, едва видно их через дорогу.

Стукнула дверь, вошла хозяйка.

— Коля, вы дома? Что это в потёмках сидите?

Николай зажёг лампу.

— Батюшки, он уже собрался! Куда же на ночь-

— Мне ночью и надо перебираться.

— Господи, такой упрямый, такой упрямый! Ну чего нам у пас-то не живётся?

— Александра Семёновна, я всё вам объяснил. Нельзя мне тут оставаться. Вы можете занять мне полтинник? На извозчика.

— Давайте-ка сначала поешьте. Обед горячий, в печке. Ждала, ждала вас… Сегодня мой муку привезёт, вот и уедете.

Ротный появился часа через два. Когда он перетаскал в амбар мешки и, белый, в мучной шинели, вошёл в дом, хозяйка сразу стала ему жаловаться.

— Коля-то совсем отбился, — сказала она, — не слушается, собрался уезжать. Уговори ты его.

— Ладно, Семёновна, — сказал хозяин, — не вмешивайся. Ему виднее. Пускай перебирается, раз наладился. К дружку ведь переезжает.

— Тогда не отпускай подводу-то.

Ротный вышел во двор и скоро вернулся.

— Можешь грузиться, — сказал он и, не раздеваясь, двинулся за Николаем в его комнату. Александра Семёновна накинула красную шаль, тоже выбежала помочь.

Снег перестал. У крыльца, под фонарём, стоял белый битюг, впряжённый в огромные сани. Возчик принимал вещи и клал их в передок.

— Ну, счастливо оставаться, — сказал Николай, подавая хозяйке руку. Она всхлипнула, сморщила дрожащие губы.

— Не забывайте нас, Коля. Заходите. Да берегите себя, не лезьте зря на рожон-то. Засадят — спохватитесь.

— А, всё пустяки, — сказал хозяин. — Не слушай баб и не связывайся с ними. Шагай, куда шагается. Что в тюрьме, что во дворце — везде одинаково. Ни пуха, ни пера. — Он хлопнул Николая по плечу. — Митрич, не вздумай с него денег просить.

— Ну, ещё чего! — сказал возчик. — И так не в обиде.

Николай вскочил в сани. На улице он оглянулся — Поляковы стояли у открытых ворот, Александра Семёновна крестила отъезжающего, а муж смотрел неподвижно, безвольно опустив руки, и не верилось, что это тот самый ротный, которого ни разу не приходилось видеть грустным.

Было жалко добрых хозяев. Николай думал об их безрадостной жизни, не откликаясь на разговор Митрича, сказал только, куда ехать, и опять смолк. Но когда свернули в тихую сугробистую улицу, он увидел знакомый деревянный домик, глянул в его скромно светившиеся окна и повеселел: лучшего места для работы, пожалуй, не найти было во всей Казани.

— Приехали, — сказал Николай, тронув рукой возчика. — Обождите тут минутку. — Он соскочил с саней, взял и понёс к воротам свой чемодан, тяжёлый, точно свинцом заполненный.

Чемодан этот, набитый бесценными любимыми книгами, долго потом стоял забыто под кроватью. Захлестнула политическая и экономическая литература, началась переписка с высланными друзьями, завязались серьёзные споры с казанскими народниками, всё заметнее отступающими от революционного пути. Николай вступил в Верхне-Волжское землячество и стал его казначеем, открыл много тайных пристанищ, ходил на студенческие сборища и вечеринки и везде, где затевались разговоры о том, куда молодёжи идти, отстаивал то направление, какое взяли его кружки.

У него было теперь два кружка, небольших, но достаточно крепких, способных расти и выдерживать напор разнообразных и противоречивых течении. Один, старый, очистился в тревожные дни декабря от трусов и болтунов, другой, недавно возникший, объединил надёжных товарищей, ужо проверенных студенческими событиями. Подбирались и курсистки. Правда, девицы охотнее шли к народникам, туда их манила романтика, а марксистов, только-только появляющихся, они считали слишком трезвыми. Читая «Царь-Голод» и «Наши разногласия», они пожимали плечами и говорили: «Это и есть марксизм?»

Васильев имел широкие знакомства и помогал Николаю отыскивать новых нужных людей. Раз как-то он пригласил его к себе.

— Приходи, будет интересная компания. Может, кого приглядишь.

Васильев жил у брата, профессора-радикала, который любил свободно поговорить, и до университетского разгрома у него часто собиралась оппозиционная казанская молодёжь, потом его квартира для многих закрылась, а теперь, когда правительство, подавив студенческий бунт, несколько успокоилось, учёный, видимо, снова распахнул свои гостеприимные двери.

Нет, двери даже днём оказались закрытыми на крючок. Николай дёрнул висевшую на проволоке костяную ручку, в прихожей зазвенел колокольчик, послышались шаги, звякнул откинутый крючок. Дверь открыла весёленькая свеженькая горничная.

— Вы Федосеев? Проходите, вас ждут. — Она приняла шинель и фуражку. — Пожалуйте, вот в эту дверь, к молодому, старший сегодня занят.