Асфальт в камере загрязнился и потускнел. Николай ежедневно натирал его до чёрного блеска, но последнее время отступился. Тяжело заболел. Работы ему не давали, разрешили «открытую койку», и он целыми сутками лежал на кровати, которую должен был поднимать на день к стене, если бы доктор не освободил его от этого.

Он взял суконную тряпку и принялся тереть пол, но камера опрокинулась и косо полетела вниз. Он упёрся обеими руками в асфальт, поднялся, минуту постоял в искрящейся мгле, переждал тошнотную качку и медленно пошёл к стене с мутным окошком вверху. Тут остановился. Глянуть бы вдаль на город. Нет, ничего не выйдет. Росту не хватает, и слаб ещё, не подняться. Весной можно будет встать на табуретку, схватиться за решётку и увидеть не только Петербург, но и Неву. А пока надо пользоваться пространством этого сундука. И в сундуке можно мыслить. Мысль вне власти министров. Пусть у тебя отнимают всё, но мысль всегда остаётся с тобой. Не предавай её, неразлучную, верную, не оставляй без нищи и работы. Да, по где же здесь возьмёшь ей пищи? Эти стены питали её только первое время. Она всё из них высосала, и теперь наступает голод. Голод, говоришь? Не отчаивайся. Никакого голода. У тебя есть большой запас. Пережитое. Ага, вспоминать? Подводить черту? Это в двадцать-то лет?..

…Солнце, верно, поднялось уже высоко, если свет, пробив заиндевевшие стёкла, лёг уютным квадратиком на асфальт к двери. Свет. Слабый, бледный, но всё-таки свет. И в квадрате на полу хорошо видны узлы оконной решётки. На дворе, должно быть, морозно. Сегодня не кружится голова, а можно подольше походить по камере, подумать. Вместе с болезнью из тебя выходит всё чёрное. В душе удивительно чисто, и мир — твоё прошлое, заменяющее настоящее, — видится совершенно отчётливо. И жизнь возрождается. И Аня, розовая, чуть загоревшая, с охапкой цветов, бежит через зелёный деревенский дворик к тебе во флигель. И армянин Лалаянц, молоденький, застенчивый, опускает голову. Постой, почему Лалаянц, а не Миша Григорьев? Смещение. Что-то подобное было раньше в Казани, в чьей-то студенческой комнатушке, в которой действительно был Лалаянц. Исаак Лалаянц.

Он появился в доме хозяина как-то в конце осеннего вьюжного дня, когда Николай (не ты, запертый, а тот, ещё свободный), вернувшись из гимназии, засел было в своей комнате на весь вечер за Шопенгауэра. Хозяйка поспешила сообщить приятную новость и настежь распахнула дверь.

— Коленька, в пашем полку прибыло! — сказала она. — Идите, познакомьтесь. Реалист. Очень симпатичный юноша. Думаю, будете друзьями, хотя он ещё мальчик. Такой, знаете, скороспелый мальчик-южанин. Прошу в гостиную.

Она ушла. Николай поднялся из-за стола, подошёл к двери, чтобы закрыть её плотнее. Он взялся за медную ручку, но невольно прислушался к хозяйкиному голосу, доносившемуся из гостиной.

— Теперь у меня настоящий пансион, — говорила хозяйка. — Два реалиста, гимназист и гимназистка. Ну, дочка, конечно, не в счёт. Вам и втроём будет неплохо. Правда, Исаак? С сыном, раз учитесь вместе, вы уже дружите, сойдётесь и с Коленькой. Коленька вам очень понравится. Чудесный молодой человек. Чистейший аристократ. Сын надворного советника.

Николай прихлопнул дверь, сел за стол и принялся за книгу. Если он решил закончить сегодня том Шопенгауэра, отступать не будет. С реалистом познакомится за ужином.

Дверь снова распахнулась.

— Коленька, мы вас ждём, — сказала хозяйка. — Не обижайте мальчика. Познакомьтесь.

— Обязательно сию минуту?

— Мне хочется свести вас именно сейчас, пока муж сидит в кабинете.

Николай закрыл книгу и пошёл за хозяйкой.

В гостиной уже горели многосвечовые канделябры

С дивана вскочил черноволосый мальчик, большой, рослый, но всё-таки мальчик, такой бесхитростный что Николаю захотелось тут же взять его под защиту и покровительство.

— Это Исаак Лалаянц, — сказала хозяйка, — Воспитанник реального училища, Мотин товарищ, отныне мой второй нахлебник. Прошу любить и жаловать. А это Николай Федосеев. Будущий Чаадаев. Такой же справедливый и смелый, такой же умный и благородный.

Николай усмехнулся.

— Нельзя ли поумеренней?

— А вы не скромничайте, Коленька, держитесь достойно. Вот вас уже четверо. Можете объединиться в кружок, теперь это в моде. Ну, что вы так стоите? Растерялись? Лиза, усаживай кавалеров за стол, сейчас подадут чай. Мотя, ты что хмуришься? Принимай своих друзей, помоги им познакомиться.

Сын-реалист сидел у столика в углу и не поднимался из кресла. Дочка-гимназистка стояла у окна, теребила сборки шёлковой гардины и тоже не двигалась с места.

— Что ж, придётся вмешаться старухе. — Хозяйка кокетливо называла себя старухой, отлично зная, что её красоте и свежести могла бы позавидовать и девушка. — Прошу, — сказала она. подвигая стулья к столу, уставленному севрским фарфором и кондитерскими яствами.

За чаем все молчали, но хозяйка пыталась расшевелить молодёжь, сразу сдружить её и вызвать на свободный разговор.

— Почему вас наградили таким библейским именем, Исаак? Армяне не хотят изменять священному писанию, да?

Исаак пожал плечами.

— Ничего, — оказала хозяйка, — проживёте и с библейским именем. Это, надеюсь, не помешает вам стать вполне современным человеком. Очень хорошо, что попали к нам. Будьте смелее, не стесняйтесь. И за столом у меня не жеманиться. Лиза, подвинь ему бисквиты. Мотя, угощай товарища. Наш дом, Исаак, открыт всем ветрам, всем современным идеям. Правда, Коленька? Что вы сегодня такой молчаливый? Часто стали задумываться, юноша. К танцам остыли, на вечера не ходите. Что с вами происходит?

— Просто я больше стал читать.

— А с Миллем познакомились?

— Нет, Милля ещё по читал.

— Напрасно, напрасно. Серьёзный философ. Нынче все им увлечены. Им да Марксом.

— Положим, Маркс доступен немногим. Во всяком случае, гимназисты его не знают.

— И тоже напрасно. От него не уйдёте. От времени никому не уйти. Господи, и клубист сюда же!

Не усидел в своей берлоге. — В гостиную входил седой хозяин в смокинге. — Тебя тут не хватало! Не даст молодёжи поговорить. — Хозяин ни с кем не поздоровался, не заметил даже нового человека и молча сел за стол. — Мог бы подождать ужина. Или в клуб опять собрался?

Муж не отвечал, и было похоже, что он совсем глухой, и жена говорила о нём так, точно он действительно ничего не слышал.

— Исаак, это наш клубист. Каждый вечер пропадает в клубе. Что он там делает? Как вы думаете, юноши? Играет? Может быть, влюбился? Тогда и мне дорога открыта. Коленька, я повезу вас сегодня в дворянское собрание. Что вы краснеете? Пора становиться мужчиной. Ну хорошо, хорошо, не буду смущать. Где уж мне, старухе. Вас ждёт невеста какая-нибудь из повивального института. Институтки теперь ищут только революционеров, чтобы ходить в тюрьму на свидания. А у вас кровь революционера, я это чувствую и очень сожалею, что рано родилась, состарилась, не могу доставить вам радости. Примете, если приду на свидание? Что это вы, Коленька? Обиделись? Что встали? Садитесь, выпейте ещё чашечку, прошу.

— Спасибо.

— Уходите?

— Да, надо почитать Милля, раз вы его настойчиво предлагаете.

— Но вы расстроите Исаака. Ему хотелось с вами познакомиться поближе. Правда, Исаак?

— Да, хотелось…

— Тогда прошу ко мне, — сказал Николай. — Разрешите? — спросил оп хозяйку. Та обидчиво дёрнула плечом.

— Пожалуйста.

Николай провёл реалиста в свою комнату, зажёг на письменном столе большую бельгийскую лампу, посадил гостя на кушетку, а сам стал шагать из угла в угол. Они долго молчали. Лалаянц удивлённо озирался. На угловом столике он видел флаконы французских духов, какие-то изящные коробки, разнообразные щёточки, небрежно брошенные галстуки, стопки шёлковых платков и кучу белейших лайковых перчаток. Но больше всего Исаака удивляли книги — толстенные фолианты, заполнившие полированные этажерки и занявшие огромный письменный стол.