Те трое вошли в сени. Слышно было, как они, топая, сбивая с обуви снег, поднялись по лестнице, миновали первую, хозяйскую дверь и постучали во вторую. Ягодкин кинулся в прихожую встречать. Он помог гостям раздеться, потом провёл их через маленькую комнату в большую. Стали знакомиться. Гордый красивый мужчина назвался Николаевым, юноша — Сергиевским, а тот, кого Ягодкин принял за Николая Златовратского, — Ивановым.

— Говорят, вы из Петербурга? — сказал Николаев, шагая по комнате.

— Да, оттуда, — сказал Ягодкин.

— Что нового в столице?

— Да мы ведь только глянули на неё.

— Понятно. Где сидели? В Петропавловской?

— Нет, в «Крестах».

— Ну, господа, тогда вы ещё не знаете, что такое тюрьма. «Кресты» показывают иностранцам. Пожалуйста, полюбуйтесь, какой образцовый тюремный порядок в России.

— Образцовый порядок? — сказал Федосеев.—

Вот он-то и доводит арестантов до самоубийства. Бросаются с балконов на асфальт, разбивают головы о калориферы, вешаются. Я не желаю вам испытать этот образцовый порядок на себе.

Николаев остановился, качнулся на носках, с усмешкой посмотрел на Федосеева.

— Молодой человек, мы испытали кое-что посерьёзнее ваших «Крестов». — Он повернулся к Иванову. — Николай Иванович, оказывается, мы с вами ничего не видели, ничего не пережили. Вот они, первые-то мученики. Что вы скажете?

Иванов уже по-хозяйски сидел у стола, сморкался в платок, покрякивал, и видно было, что он и поведёт разговор, ради которого они пришли сюда.

— Чего вы хотите — молодёжь, — сказал он, засунув платок в прорезной карман тёплой блузы. — Наша современная молодёжь. Предшественников и знать не хочет. Прошлое забыто.

— Это в порядке вещей, — сказал Николаев. — Их на каторгу но шлют. Годик-два тюрьмы и высылка в ближайшую губернию. А в Вилюйск не хотели бы? Через «Кресты» идут и уголовники. Герои шли через Шлиссельбург, через Петропавловскую. В Якутию, на карийскую каторгу.

— Героев они нынче не признают. Что им Перовская или какой-нибудь Мышкин? Фантазёры, заговорщики. Дела давно минувших дней. Зачем это помнить? Так ведь, молодые люди?

— Господа, мы никого не забыли, — сказал Федосеев. — Преступно было бы топтать ваше прошлое.

— Приятно слышать, — сказал Иванов. — Извините, если не за тех вас приняли. Тут новые нигилисты появляются. В Самаре, в Казани, в Нижнем, в Москве. Все из молодых. Апологеты капитала.

— Марксята, — сказал Николаев. — Самоуверенные мальчишки.

Федосеев вспыхнул, вскочил со стула, хотел выпалить что-то дерзкое, но не подобрал сразу подходящего слова, прошёлся по комнате и, взяв себя в руки, опять сел.

— Мне кажется, о марксистах вы только слышали, а ведь не мешало бы поближе с ними познакомиться, прежде чем судить о них.

— Познакомиться? — сказал Иванов. — Имели, имели такое счастье. Приезжали сюда. Спасибо, не обошли, не погнушались. Один тут был из Нижнего. Кстати, он, кажется, из бывшей вашей казанской компании. Скворцов. Не припоминаете?

— Помню. И очень хорошо. Что, разве он приезжал сюда?

— А как же, осчастливил, просветил нас, преподал несколько лекций. Фанатик. Кроме своего учителя, никого и ничего не признаёт. Скучно.

— Ну, а самого-то Маркса вы знаете?

— К сожалению, в России он не побывал. К сожалению. Надо было ему посмотреть нашу страну. Тогда он понял бы, что его теория чужда России. Неприменима. На Западе, может быть, действительно всё решит пролетариат, а нам надо ждать столетия, чтобы рабочий смог взять в свои руки государство и управлять им. Он не прошёл ни производственной школы, ни школы демократии. На это нужны века.

— А кто же в России прошёл эти школы? Чиновничество? Оно всегда было рычагом абсолютизма. Интеллигенция? Она шумела только в своих квартирах. Крестьянство? Оно…

— Да, да! — перебил Иванов. — Именно, крестьянство. Оно прошло и ту, и другую школу.

— Когда? Где?

— В своей сельской общине. Она обучила мужика коллективной жизни, и за это он пронёс её в целости от Рюрика до Александра Третьего, который старается погубить и мужика, и его общину.

— Николай Иванович, где же вы узрели вашу общину в целости? От неё уж ничего не осталось.

— Нет, Николай Евграфович, она в опасности, но ещё жива, жива, слава богу. Её не могут доконать ни император, ни его министры, ни Морозовы, ни Мамонтовы. Она глубоко ушла корнями в землю. Дайте ей вдоволь земли, и она накормит весь мир. Ей ничего не надо, кроме земли и свободного труда. И заметьте, прежние правители понимали, что сила русского народа — артельный дух мужика, общинное его нутро. Понимали и поддерживали природную форму крестьянской жизни.

— Да, уже в шестнадцатом веке московские цари начинают подпирать и укреплять общину. Но почему, чёрт возьми, почему? — Федосеев опять вскочил, быстро прошёлся по комнате, переставил стул и сел к столу против Иванова. — И нынешний император тоже юрой за общину. Почему? Потому, что им, правителям, легче собирать подати. Нажми на старосту, и тот выдавит из общинников все соки. Правительство изо всех сил старается сохранить сельскую общину, но тщетно. Она начала разлагаться ещё в недрах крепостничества.

— Разве? — сказал Николаев. Он давно стоял у окна, спиной к спорящим, но тут обернулся. — Ошибаетесь, молодой человек. Наша община не разлагалась, а формировалась и развилась во времена феодализма. — Степенно шагая взад и вперёд, он стал излагать теорию Чичерина.

Доказав государственное происхождение общины тем, что её, древнюю, родовую, до основания перестроили по-своему князья и первые русские цари, Николаев эффектно заключил, что она, такая, какой дошла до современности, представляет собой совершенно оригинальный общественный организм, способный дать новую социальную систему.

— Что же, надо, значит, вернуться назад? — сказал Федосеев. — Прекрасные были времена для крестьянства. Иван Грозный ограничил власть наместников и разрешил общинникам выбирать старост и целовальников. Пётр Первый посадил мужиков на государственные земли. Екатерина Вторая узаконила своей межевой инструкцией общинное землевладение. Нет, господа! — Федосеев встал и подошёл к Николаеву, который снова отвернулся было к окну. — Нет, ни великие князья, ни прежние цари не перестраивали общину в интересах крестьянства, а каждый из них по-своему вытягивал из неё жилы. Но она всё-таки не погибла, пока не попала под колёса капитала.

— А вы радуетесь, — сказал Иванов. — Приветствуете капитализм. Да понимаете ли вы, что это чудовище, если его не остановить, поломает весь русский уклад, расшатает нравственность, уничтожит народные традиции и обычаи. Погубит наш национальный быт — всё, что мы пронесли через века, что приобрели на своём историческом пути.

— Николай Иванович, — сказал, отойдя от окна, Николаев, — вы думаете, им это дорого?

— Да, дорого! — сказал Федосеев, шагая по комнате. — Гусли, пастуший рожок. «Коси, коса, пока роса». Чудесные русские пословицы, протяжные печальные песни. Замшелая водяная мельница. Всё это нам тоже, как и вам, дорого. И всё это действительно со временем исчезнет, и мы пожалеем, взгрустнём. Не только мы. Найдётся какой-нибудь милый чудак, которому и в середине двадцатого века вздумается вернуть хороводы и девичьи венки из цветов. Он взмолится, возопит: «Люди, давайте восстановим утраченную красоту!» Но современники его не услышат — кругом гул машин. И не поймут, потому что откроют красоту в чём-то другом. Социальный процесс необратим. Назад хода нет. И как ни отмахивайся от капитализма — никуда от него не уйти. Он пронизал всю русскую хозяйственную систему. Он шагает и действительно ломает всё на пути. Нам остаётся только объединиться и принять его вызов. Иначе он всех нас передавит. По одному. Вам пора бы изучить его повадки. Кругом фабрики. Не заглядываете?

Никто не отвечал. Николаев опять стоял у окна, отвернувшись. Иванов задумчиво постукивал карандашом по столу. Ягодкин и Сергиевский сидели на диване и давно уже о чём-то перешёптывались, как будто весь этот спор не задевал ни того, ни другого. Удивительно, как скоро они сблизились. Что их объединило? Сергиевский, свободно откинувшись на спинку дивана и сомкнув руки на колене, играл большими пальцами, улыбался и поглядывал то на Иванова, то на Николаева. Очевидно, он не разделял взглядов своих старших товарищей. Красивый, смуглый, с короткими курчавыми волосами, обтянутый новым серым сюртуком, он смахивал на молоденького офицера из бедной дворянской семьи.