На испитом лице бабы-Нади сменяя одна другую, стали появляться и исчезать маски, передающие широкий спектр человеческих чувств — от оскорблённой невинности и горестного изумления, до глубочайшего презрения. Наконец калейдоскоп выражений остановился на гримасе гнева и возмущения. Полгода назад в киножурнале «Новости дня» я наблюдал такое же одухотворенное лицо у оратора, осуждавшего израильскую агрессию на митинге трудового коллектива. Правда, тот был без синяков, видимо уже прошли. Наконец закончив манипуляции с лицом, баба-Надя вдохновенно заголосила: — Не брала я твого пива, не брала, сиповкой буду, век мне х…я не видать!

Страшная клятва в сочетании с богатейшей мимикой убедили бы даже старика Станиславского, но я не поверил. Еще не решив, что предпринять, я начал картинно подниматься со стула, хотя прекрасно понимал, что дело проиграно, не драться же с ней, в самом деле.

Не успел встать на ноги в полный рост, как оказался лежащим на полу, уткнувшись носом в чей-то мокрый валенок. Отравленный алкоголем мозг работал в замедленном режиме и прошло несколько мгновений прежде чем сообразил, что мня сбили с ног.

Заныла скула. Видимо кто-то из «адских водителей», у которых давно чесались кулаки, решил защитить честь и достоинство дамы.

Пока я, путаясь в валенках и шарфе, опять поднялся на ноги, битва была в полном разгаре. У нас с Маклаком оказалось немало сторонников, поэтому схватка носила всеобщий характер. Ушанка, смягчившая удар, валялась на полу, и в уши хлынули звуки сражения — грохот падающих стульев, победные крики нападавших, призывы к мщению и пронзительный визг буфетчицы. Перед глазами мелькали разгорячённые лица, кулаки и обтянутые ватниками спины. Теснота и нарушенная координация движений не позволяли ни одной из сторон взять верх, так что бойцы были вынуждены сражаться под олимпийским лозунгом «главное не победа, а участие». В своём одеянии я двигался как водолаз в глубоководном скафандре. Ни подножки, ни подсечки, ни излюбленного и отработанного в спортзалах броска через спину провести не удалось. Работать пришлось головой и руками.

Детали схватки не удержались в памяти. Смутно помню, что на Маклаке повисли двое забулдыг, одного из которых мне удалось оторвать и завалить. Сражение закончилось так же неожиданно, как и началось. Пока искал под столом, сбитую с меня шапку, пивная опустела и через минуту подталкиваемый в спину буфетчицей и старушкой-посудомойкой, я вы валился на крыльцо. Перед пивной никого не было.

Исчезла даже баба-Надя, так удачно дебютировавшая сегодня в роли Аспазии (как Вы помните, той самой из-за которой начались Пелопоннесские войны). На нижней ступеньке, пошатываясь стоял один Маклак, прикладывая снег к разбитой губе.

Я осмотрелся. Ветер стих, тучи исчезли и на тёмно-синем небе, как в сказочной декорации, повисла полная луна. Мир и покой наконец воцарились в душах и мы, подпирая друг друга, пустились в долгий путь домой. Казалось, вечер удался, но радоваться было рано. На свежем морозном воздухе я начал понемногу трезветь, но всё больше пьянел Маклак. Поначалу он пытался запеть, но вскоре отказался от этой затеи из-за проблем с артикуляцией. Видимо начала действовать вторая бутылка экспроприированная у Яши.

Дальнейший путь продолжался в скорбной тишине, изредка прерываемой гудками маневрового паровоза.

Шурфовик слабел на глазах и в конце концов повис у меня на спине как мешок. С трудом добравшись до последнего барака в посёлке, у которого начиналась дорога к деревне, я положил его на снег и в тяжёлом раздумьи закурил.

Хотя голова соображала плохо, безнадёжность нашего положения была очевидна. Оставить товарища нельзя — замёрзнет, да и корпоративная этика не позволяла. С шурфовиком на спине и в пудовых валенках далеко не уйти, Маклак весил полтора меня.

Тут работа для русского силача Ивана Поддубного, ну на худой конец, еврейского богатыря Гриши Новака.

Геракл, избалованный мягким климатом средиземноморья, такую халтурку не потянул бы.

В отчаянии попробовал привести Маклака в чувство старым проверенным способом — с трудом став на колени (мешали жёсткие, как трубы валенки), начал растирать ему уши снегом. Тот не давался, мычал и даже исхитрился втянуть голову под ватник, как черепаха в панцырь. В конце концов, едва не оборвав ему уши, удалось поставить бедолагу на ноги и прислонить к ближайшему забору. Глаза он так и не открыл и двигаться, похоже, не собирался.

Оставив шурфовика в состоянии неустойчивого равновесия, я направился к бараку, где в некоторых окнах ещё горел свет, и начал молотить кулаками во все двери подряд. Одна из них открылась. На пороге вырос здоровенный детина в трусах и майке, из-за спины которого выглядывали испуганная жена и любопытное потомство. В ответ на сбивчивые просьбы предоставить ночной приют утомлённому товарищу, он ловко развернул меня спиной и дал такого пинка, что я мигом вылетел из подъезда. В бешенстве я стал искать что-нибудь тяжёлое, чтобы запустить в закрывшуюся дверь, как вдруг наткнулся на самодельные детские салазки, стоявшие у стены дома. Вот это удача, есть Бог на небе! Мгновенно забыв о мести, прихватив санки, я двинулся обратно к Маклаку.

Подоспел во время, как раз, когда тот начал падать.

Валился он медленно и обстоятельно, как раненый злодей в индийском фильме, сначала опустился на одно колено, затем на другое и, наконец, распластался лицом в снег, раскинув руки крестом.

Дальнейшее было делом техники. Сняв с себя и шурфовика брючные пояса, я намертво принайтовал его к санкам и, придерживая сползающие штаны одной рукой, попёр в гору не хуже мерина Васьки. Подъём дался не легко, в ушах стоял звон, кровь краткими толчками пульсировала в висках. Тащить салазки оказалось труднее чем думал, и я почти протрезвел.

Забравшись на косогор, отдышался. Впереди простиралась казавшаяся безбрежной, как мир, белая равнина и только где-то далеко справа чернела ломкая линия леса. Деревни не было видно, направление к ней угадывалось по цепочке наших прежних следов местами уже скрытых под снежными языками. Сказочное очарование лунной ночи исчезло. По краям неба недобро мерцали яркие звёзды, а ртутно-холодный свет ночного светила казался зловещим. В душу закрался страх: «Как пересечь эту снежную Сахару с отключившимся Маклаком?» За спиной остался спящий посёлок с редкими, горевшими тусклым светом уличными фонарями. Под крышами домов теплилась хоть какая-то жизнь. «Может быть повернуть назад и оставить Маклака в подъезде потеплее, один я худо-бедно до нашей деревни доберусь».

«Беломор» закончился. Покопавшись в карманах маклаковского ватника, нашёл смятую пачку «Севера». Папироса прочистила мозги. Стало стыдно за собственную трусость. «Маклак бы меня не бросил».

Кодекс уличного рыцарства, в традициях которого я вырос, расценил бы такой поступок как предательство. Не зря англичане говорят «Once a whore forever the whore»[5]. «Век бы себе не простил», — с такими мыслями я вновь впрягся в санки и двинулся в долгий путь, чувствуя себя героем-тимуровцем, помогающим старушке донести до дома авоську с продуктами.

Брёл, низко опустив голову, так было удобнее, рисуя в уме картинки светлого будущего. На утро в деревню примчатся журналисты, и вскоре вся страна узнает о подвиге пионера Вовы (он же рабочий бурильщик второго разряда), который, рискуя жизнью, совершил благородный поступок — спас от неминуемой гибели знатного шурфовика Маклакова. Я уже видел крупные заголовки газет — «В жизни всегда есть место подвигу!», хотя правильнее было бы написать «Дурная голова ногам покоя не даёт». О том, что мы нахрюкались до положения риз, небось и не упомянут. Мысль о всенародной славе развеселила, но не надолго, идти с каждым шагом становилось всё труднее, сказывалось напряжения дня. Восхитившие своей крепкой конструкцией санки оказались коротки и плохо приспособлены для перевозки такого габаритного груза, как здоровенный Маклак; его ноги волочились по снегу и тормозили движение, оставляя в сугробах две глубоко вспаханные борозды. Не способствовали нашему продвижению и постоянно спадавшие с меня ватные штаны, а чёртовы валенки, испортившие весь вечер, хотелось оторвать и выбросить вместе с ногами. Всё сильнее болела распухшая правая скула.