То ли Израиль в очередной раз отметелил наших арабских побратимов, то ли Голда Меер сказала что-то не так, но найти работу, которая предполагала бы контакты с иностранцами, с моей фамилией было практически невозможно. Оставалось устроиться преподавателем английского языка в школу, либо работать корректором в каком-нибудь издательстве. Оба варианта мне не нравились, но сидеть на шее у родителей было стыдно.

Однажды в состоянии тяжкого раздумья забрёл в популярный пивной бар «Пльзень», где любили собираться студенты иняза и МГИМО. Четвертинку я принёс с собой и, отстояв небольшую очередь, взял кружку пива, а вот на шпикачки денег уже не оставалось.

Не успел я подлить водку в кружку, как за моим столом нарисовался какой-то господин, тоже с кружкой и порцией шпикачек. Он с тоской глянул на мою четвертинку, а я пустил слюну, любуясь золотистыми сосисками на его тарелке. Наладился бартер. Я ему водку в пиво — он мне шпикачку. Разговорились, обменялись проблемами. Случайный собеседник дал мне телефон своего знакомого, которому нужен человек со знанием английского языка для работы в каком-то журнале.

На следующий день, без особой надежды позвонил, представился и договорился о встрече. Через два дня вышел на работу. Мне фантастически повезло. Собственный кадровик редакции не полагался, а главный редактор был в отпуске. Человек со знанием иностранного языка требовался срочно, и я с испытательным сроком был принят в английскую редакцию журнала «Советский экспорт» — уникального, по тем временам, рекламного издания Минвнешторга. Сработал его величество Случай, который не раз выручал меня и в дальнейшем.

В тот год редакция располагалась в высотном здании на Котельнической набережной. Скоростной, опасно скрипевший лифт, за пару минут поднимал сотрудников на 24 этаж, с которого была видна почти вся Москва. Почти, потому что полному обзору мешали гигантские бетонные зады пролетариев обоего пола, установленные по периметру центральной башни, венчавшей высотку.

Встретили меня хорошо. Какие-то сердобольные женщины напоили чаем, посадили за стол, сунули кипу русских и английских текстов и оставили в покое. Я закопался в бумагах и затих, трусливо поглядывая, на сидевших вокруг сотрудников режимного министерства.

Работа есть работа или «джоб из джоб», как говаривал тогдашний заведующий английской редакцией Юра Мохамедьяров, рискнувший осквернить моей фамилией штатное расписание. Девять лет пролетели как один миг, но запомнилась не работа, а люди, такие разные не ординарные и интересные.

Пожалуй, ближе всех я сошёлся с Петей Ступишиным из немецкой редакции и Юрой Тумановым, занимавшимся рекламой продукции станкостроения.

Нас объединяли молодость, максимализм мышления и любовь к хорошей выпивке. «Хорошей» не в смысле качества (пили, что подешевле), а в смысле количества. Сошлись мы быстро. Вечером на второй день работы я вышел покурить на пятачок возле лифта.

Там стоял высокий, мрачноватый Петя и рядом с ним улыбающийся коротышка Туманов. — Ну, что, пора тебя дефлорировать, — обратился ко мне Юра, поправляя сползающие очки.

Интуитивно поняв, что означает это ужасное слово применительно к ситуации, я продемонстрировал пять рублей. — Для начала хватит, — заверил меня Туманов, — потом на всех раскидаем.

Вечер знакомств состоялся в рабочей столовой нашего высотного дома за тремя винегретами и двумя бутылками водки, взятыми в ближайшем гастрономе.

Причём, на вторую бутылку пришлось занимать у буфетчицы, которую. Туманов обольстил в мгновенье ока. — Старик! — кричал Юра, блестя очками, — главное в женщине — глаза и грудь! Я, когда вижу бюст пятого размера, да в хорошем вырезе, у меня очки потеют.

Петя вставлял язвительные замечания. Я был горд и счастлив, что сижу как равный с такими остроумными и эрудированными людьми. Наконец-то я оказался в нужном месте и в нужное время! «Советский экспорт» издавался на русском и еще четырех европейских языках. Кроме штатных сотрудников редакции, в наш коллектив входило большое количество авторов, художников, переводчиков. В редакции почти всегда находились люди различных творческих профессий, что создавало совершенно особую атмосферу, резко отличавшуюся от аппаратного подхалимско-чиновничьего духа, царившего в элитарном Министерстве внешней торговли. Следует отметить, что даже когда редакция переехала на улицу Каховка, и слилась с Внешторгрекламой, это никак не отразилось на честных товарищеских отношениях людей и не привело к наушничеству и стукачеству, столь распространенному в системе, частью которой мы были.

За годы, что я проработал в журнале, сменилось несколько главных редакторов, а вот заместитель главного редактора Амин Тынчеров и ответственный секретарь Вилен Говорков постоянно оставались на своих местах, но по разным причинам.

С Виленом Говорковым, умным и интеллигентным выпускником МГИМО мы, можно сказать, подружились, насколько позволяла разница в возрасте и в положении. Крупный, лысеющий мужчина лет сорока, он был мозговым центром журнала, и практически руководил всей деятельностью редакции. Мне казалось, что с годами он стал относиться ко мне с особым доверием.

В моей памяти Говорков остался хронически невезучим человеком. Если, например, в очереди за такси возникала потасовка, Вилен, конечно, оказывался рядом и попадал в околоток, о чём немедленно сообщалось в министерство. Если в пивной возникала драка, то его обязательно привлекали в свидетели. О повестке в суд узнавал партком и возникал вопрос, что уважаемый коммунист-руководитель делал вечером в пивной? На него, как полагалось, накладывали очередную епитьмью — партвыговор или взыскание. Только проходил «исправительный» срок как катилась очередная «телега». Он нырял из одной неприятности в другую, хотя порой не по своей вине. Апофеозом проблем стала потеря партийного билета, что в рамках системы приравнивалось к антигосударственной деятельности. Тут, даже опытный в подобных делах Тынчеров, не смог его отстоять. В карьере Говоркова в системе Минвнешторга была поставлена точка.

Тынчеров был человеком совершенно иной формации. В прошлом крупный советский чиновник Татарии, затем политработник в армии, он был далёк от всех творческих проблем журнала и занимался технической стороной издания. Раз в году он отправлялся в Австрию на переговоры с типографией. Вернувшись из командировки, он обычно собирал редакцию и «отчитывался» о поездке перед народом. При этом он постоянно подчёркивал, что владелец типографии является членом ЦК компартии Австрии. Видимо этот факт должен был устранить подозрения в необходимости командировки, хотя все знали, что поездки носили премиально-поощрительный характер.

В сущности, Тынчеров был не злым, хитроватым мужичком, крепко напуганным советской властью.

Прекрасно понимая, что его личное благополучие зависит от профессионализма сотрудников, он в меру возможностей прикрывал буйных подчинённых от санкций вышестоящих товарищей. Мне казалось, что Петю Ступишина он даже побаивался. Дело в том, что Тынчеров пол-жизни прожил в Казани и плохо владел «великим и могучим». Язвительный Ступишин не упускал случая процитировать его очередной перл в компании курящих сотрудников, а то и в стенгазете. Об этой газете следует сказать особо. По своему вольнодумию она напоминала незабвенную «Сопли и вопли», выпускавшуюся в редакции «Гудка» времен Ильфа и Петрова.

Я, в то время кандидат в члены партии и комсомольский секретарь Внешторгрекламы — объединения, куда структурно входила редакция журнала, по велению партбюро, был назначен редактором стенгазеты. Не помню, как она называлась, но мы именовали её «Окопная правда». Раздел сатиры вёл Петя, который не щадил никого.

У Ступишина было врожденное чувство языка и юмора.

Ещё в институте он был непременным соавтором и участником великолепных инязовских капустников.