Вначале все шло гладко. Удостоверение и пароль оказали на охранников должное воздействие. Подозрений относительно того, зачем венгерский контрразведчик в сопровождении автоматчика берет двух арестованных на допрос, ни у кого не возникло.

Сев в машину, мы благополучно выбрались из оцепленного квартала и, переехав через мост в Пешт, оказались на площади Кальвина, где нас и задержали. Ситуация сложилась такая, что я уже не надеялся избежать стрельбы. Лейтенант из немецкой полевой жандармерии, сопровождаемый двумя верзилами в касках, казался неумолимым. Он орал и ругался, по-видимому заподозрив что-то неладное. Но безукоризненный немецкий язык Белы Олаха, его умение держаться и присутствие духа и на этот раз сыграли свою роль. Нас пропустили…

Случилось это 14 января. На другой день район Йожефвароша, где мы проживали, был освобожден советскими войсками.

Фронт стремительно приближался. Всего несколько кварталов отделяли проспект Йожефа, где стоял наш дом, от передовой. Удирать куда-либо было бессмысленно, да и просто невозможно. В один из дней утром под арками первого этажа, защищавшими от осколков и пуль с улицы, собралось несколько жильцов дома. Мы прислушивались к пулеметным очередям и гадали, где же идет бой. Вдруг позади нас, в палисаднике перед двухэтажным особняком на улице Нап, появился советский солдат. Один-одинешенек, в шапке-ушанке и с автоматом на шее. Появление его было настолько естественным и непринужденным, что мы остались стоять там, где и стояли, продолжая разговор.

Заметив нашу группу, солдат неторопливо положил руку на приклад автомата.

— Немцы есть? — спросил он, не повышая голоса.

Удивительный город наш Будапешт! Я думаю, не найдется в мире нации, на языке которой не говорил бы кто-нибудь из жильцов любого доходного дома Будапешта. Стоило появиться перед нами советскому солдату, как тотчас выяснилось, что несколько человек вполне сносно изъясняются на его языке. Одни в годы прошлой войны были в русском плену, другие жили в Словакии и знали словацкий. Во всяком случае, тут же нашелся добровольный переводчик.

— Немцев нет, одни мадьяры! — прозвучал ответ.

— У кого есть оружие, сложить вот сюда! — Солдат указал дулом автомата на булыжную мостовую у своих ног.

Оружие, конечно, имелось. Переодетые офицеры, полицейские, кое-кто из гражданских без сожаления побросали свои пистолеты и револьверы в кучу.

У меня невольно мелькнула мысль: а что, если всех, кто сдал оружие, наш освободитель сочтет военнопленными? Значит, я окажусь в плену? Это не входило в мои намерения. Я вынул из-за пазухи свое удостоверение участника движения Сопротивления и отдал его солдату.

Он взял документ и стал внимательно его разглядывать. Добравшись до русского текста, напечатанного внизу, солдат сразу же просветлел.

Но, видимо, тревога относительно предстоящего плена возникла не у меня одного. В группе обитателей нашего дома, оказавшихся теперь у меня за спиной, началось шушуканье. Затем доброволец переводчик, видимо боясь навлечь беду на остальных, от лица всех присутствующих решительно потребовал, чтобы я тоже бросил пистолет в общую кучу.

Скрепя сердце я вытащил из заднего кармана старый вальтер и осторожно положил его на самый верх кучи.

Русский взглянул на меня с удивлением.

— Зачем ты это сделал? — спросил он и, выслушав объяснение переводчика, неожиданно наклонился, поднял мой пистолет и отдал его мне. — Ты партизан, имеешь право носить оружие. Ты стрелял из него по врагу…

Так начался для меня первый час свободы.

Последующие часы были заполнены до предела — здесь было и более подробное знакомство с чем-то новым и необычным, и старание осмыслить эту новизну, и, главным образом, ожидание еще чего-то.

На другой день утром, к моему удивлению, ко мне на квартиру явился мой старый знакомый Пал Репаи. С ним пришел еще один парень, имени которого я не помнил. Внизу во дворе толпилась большая группа венгерских солдат-дезертиров (теперь уже бывших), а также молодых и старых евреев, мобилизованных по трудовой повинности. На плечах у всех красовались лопаты, кирки и ломы.

Спустившись во двор, я спросил:

— Зачем вам этот инструмент? Окопы рыть уже не надо.

— Это теперь у нас вместо документов, — со смехом пояснил Пал Репаи.

Я продолжал недоумевать. Тогда Пал Репаи просветил меня более обстоятельно: едва фронт отодвинулся на несколько кварталов к западу, как советское военное командование тотчас же мобилизовало все взрослое мужское население на разборку развалин и захоронение трупов, расчистку заваленных обломками улиц. Лопата или кирка на плече и рабочая роба стали самым надежным пропуском в освобожденной части города. Сначала нужно было расчистить город, а уже потом разбираться, кто есть кто.

Мы договорились, что завтра они придут опять, а до того времени я постараюсь выяснить общую обстановку.

Далеко ходить мне не пришлось. Едва ушел со двора отряд Пала Репаи с кирками и лопатами, как появился посыльный от Белы Олаха с просьбой как можно скорее прийти к нему.

Я не стал прибегать к кирко-лопатной маскировке, твердо надеясь на свое удостоверение участника движения Сопротивления, тем более что практика уже подтвердила его авторитетность. И действительно, в те первые дни, да и много позже, даже при самых строгих проверках, это удостоверение всегда выручало меня.

Войдя в прихожую квартиры Белы Олаха, я остановился в недоумении: на стуле возле двери, ведущей в гостиную, сидел советский сержант в зеленой фуражке, увлеченно наигрывая на гармошке протяжную, на редкость красивую русскую мелодию. Дверь распахнулась, и навстречу мне вышел улыбающийся, как всегда, Бела Олах.

— Кто это? И зачем? — спросил я, покосившись в сторону солдата и не понимая, что может означать его присутствие здесь.

— Личный телохранитель вот этого деятеля! — Бела весело указал на Ласло Дальноки, сидевшего за столом. Тот неузнаваемо переменился, вид у него был теперь довольно напыщенный и важный.

Как рассказал мне Бела, советская военная комендатура с уважением отнеслась к сыну венгерского премьера, оказавшемуся в Будапеште, да еще раненному гитлеровцами. Ему дали охранника и, более того, для продолжения борьбы за новую Венгрию разрешили сформировать «гвардию Миклоша» — нечто вроде партизанского отряда из участников антигитлеровской борьбы.

— Не хочешь ли и ты вступить в ее ряды? — спросил меня Бела.

— Да, конечно! — не раздумывая ответил я. Принимая это решение, я был уверен, что становлюсь активным участником возрождения моей страны.

Через несколько дней «гвардия Миклоша» получила великолепную резиденцию — здание концертного зала «Атенеум» на проспекте Ракоци. Внушительное удостоверение, с огромной печатью, на двух языках, свидетельствовало о том, что предъявитель сего является «союзником Советской Армии и имеет право носить личное оружие». Кроме того, нам выдали нарукавные повязки для свободного передвижения по городу, изготовленные из парашютного шелка. После того как к «гвардии» примкнули два известных деятеля движения Сопротивления — Пал Фабри и Дезе Платти, сформировался и руководящий триумвират во главе с Дальноки-младшим.

Даже теперь, с дистанции минувших десятилетий, учитывая неразбериху первых после освобождения дней, трудно сказать, насколько завидно или комично было положение этих новоявленных «вождей».

Численность «гвардии Миклоша» росла, и я получил «весьма ответственное задание» довольно авантюрного характера — обследовать здание Кредитного банка (ныне в нем находится министерство финансов) на предмет окончательной дислокации в нем штаба «гвардии Миклоша», так как прежнее помещение уже не удовлетворяло наших вождей.

Первым делом, разумеется, я постарался разыскать лиц, которые имели бы отношение к банку, иными словами, кого-нибудь из его прежних хозяев. В подвале, превращенном гитлеровцами в бомбоубежище, мне удалось обнаружить одного любопытного человечка в берете. Услышав, кто я такой и чего мне надо, он вдруг просиял и радостно воскликнул: