Впрочем, не совсем так. Некоторое время спустя я узнал, что лейтенант Беки был переправлен назад в Австрию в сопровождении Шандора Раффаи, сына епископа. Позже Лаци Дюлаи неоднократно жаловался мне, что Раффаи шлет нам в Будапешт донесения с весьма сомнительными лицами, а содержание этих донесений таково, что его вполне достаточно для вынесения смертного приговора за государственную измену.

Через некоторое время я лично убедился в существовании вооруженной до зубов венгерской дивизии «Святого Ласло» в английской зоне оккупации Австрии. Было это осенью 1945 года. Но об этом несколько позже.

А пока мы переживали месяцы, до предела накаленные предвыборной горячкой. Тот, кто не испытал всего этого, с трудом может представить себе атмосферу тех дней и ночей, и не только в Будапеште, но и во всей стране.

События того времени воспринимались меньшой частью населения как результат проигранной войны, большей же его частью — как следствие освобождения от фашизма. Столица и многие другие города пострадали от войны. Класс помещиков-землевладельцев перестал существовать, но лишь немногие верили в то, что земля действительно будет принадлежать тем, кто ее обрабатывает, как это утверждали коммунисты. На взглядах людей еще сказывалась антикоммунистическая пропаганда периода правления Хорти и все то, что на протяжении двадцати пяти лет доказывалось, провозглашалось, вбивалось в головы всеми возможными средствами.

Только находясь в гуще народных масс, которых одновременно и опьяняла, и пугала обретенная свобода, можно представить себе все то, что происходило в атмосфере тех лет. Многое казалось немыслимым, невероятным, но оно было! И это тоже исторический факт.

В один прекрасный день у кого-то из наших агитаторов, не помню, у кого именно, возникла идея: если мы сами не в состоянии резко увеличить тиражи наших предвыборных плакатов и листовок, надо постараться сократить поток наглядной агитации у противника. Сказано — сделано. Десятки наших активистов, в особенности молодых, являлись в резиденции других партий и с энтузиазмом предлагали свои услуги в качестве распространителей наглядной агитации, а затем с торжеством тащили к нам в отдел тюки и пачки с плакатами и листовками наших соперников. Нужно ли говорить, куда они потом девались?!

У кого и когда родилась другая мысль, точно не помню (не удивлюсь, если под влиянием «ветра с Запада»), но помню отлично, как она воплощалась в жизнь. Мы начали выпускать листовки и небольшие плакаты, по стилю и содержанию резко отличавшиеся от наших обычных, разрешенных цензурой агитационных изданий. В них мы обливали грязью противников и взывали к патриотическим чувствам венгров, образно говоря, бросали горящие спички в бочку с порохом.

К проведению этой операции мы приступили в начале сентября. Поздно вечером, выдав последние инструкции своей «агитбригаде» о распространении нового материала, я возвратился домой смертельно усталый, но с приятным чувством предвкушения завтрашнего успеха.

Меня разбудил резкий продолжительный звонок у двери. С трудом открыв глаза, я взглянул на часы. Они показывали три часа ночи. Кто бы это мог быть? Я, как функционер центрального аппарата партии, находящейся у власти, чувствовал себя настолько уверенно, что вскипел от негодования, когда в мою квартиру ввалились трое сотрудников политической полиции. Кто-то из них сунул мне под нос одну из упомянутых выше листовок весьма деликатного содержания.

— Это ваша продукция?! — прозвучал вопрос.

Отрицать было бессмысленно, да я и не собирался этого делать, ощущая за своей спиной могущественных покровителей.

— Майор Принц, — представился старший из пришедших.

Может быть, он в отличие от меня предчувствовал, что эта первая наша встреча не окажется последней. Ошибся майор лишь в одном — в том, что вторая встреча произойдет не так скоро, как он ожидал.

Несмотря на мои яростные протесты, меня арестовали и привезли в дом номер 60 по проспекту Андраши, хорошо известный в те времена всем будапештцам. Я был удостоен высокой чести — меня ожидал сам начальник политической полиции Габор Петер.

Он тоже помахал перед моим носом злополучной листовкой:

— Как политик, ты понимаешь хотя бы значение того, что тут накропал?

— Целиком и полностью, — как можно заносчивее ответил я. — Мы попытались уравновесить вашу картофельную агитацию.

Петер понял мой намек. Голодающие жители Будапешта регулярно получали картофель от советского командования. Его доставляли в центр города в трамвайных вагонах (линия была уже восстановлена), на стенках которых красовались огромные транспаранты, извещавшие о том, что этот картофель — подарок народу от Венгерской коммунистической партии. Такой маневр сильно компрометировал партию мелких сельских хозяев, которая, дескать, не может обеспечить город продуктами питания.

— Намерение понятное, — отозвался Габор Петер, — только содержание этой бумажки выходит далеко за рамки предвыборной борьбы.

Поскольку я категорически отказался давать какие-либо показания и подписывать протокол, он после получасового допроса вызвал конвой. Меня увели в подвал и поместили одного в большой, свежевыбеленной камере с двойными нарами.

Тревога начала овладевать мною, но я твердо верил в то, что друзья не оставят меня в беде. Кроме того, прощаясь с матерью при аресте, я наказал ей поскорее сообщить Лаци Дюлаи, где я и что со мной произошло. Немного успокоившись, я даже вздремнул час-другой на жестких, но чистых, недавно сооруженных нарах.

Утром в двери со скрипом повернулся тюремный ключ. На пороге появился майор Принц:

— Прошу следовать за мной!

Мы долго шли по каким-то лестницам и коридорам, пока я вновь не оказался перед Габором Петером.

— Ну как, обо всем подумал? — спросил меня вездесущий и всезнающий шеф полиции. — Будешь давать письменные показания или еще погостишь у нас?

— Мне не о чем писать.

— Ты понимаешь, что говоришь? Хорошо обдумал? — В голосе Петера прозвучала явная угроза.

Я молчал.

— Уведите! — приказал Габор Петер.

Майор Принц вывел меня из кабинета. В приемной, где сидела секретарша, ему передали небольшой бумажный пакет. Зажав его под мышкой, он другой рукой взял меня за локоть и таким образом проводил до подворотни. Там он остановился, вынул из пакета мои подтяжки, шнурки от ботинок, кошелек и бумажник с документами — одним словом, все, что у меня отобрали при аресте. Указав на мои вещи, он сказал:

— Одевайтесь, берите вещички и можете идти.

— Здесь одеваться, в подворотне?

Принц насмешливо прищурился:

— Лучше здесь, чем нигде. И поторопитесь, вас ждут.

Действительно, перед подъездом дома номер 60 по улице Андраши стоял большой черный лимузин, принадлежавший Ференцу Надю. В нем меня ожидал Лаци Дюлаи. Он рассказал мне следующее: узнав о моем аресте, руководители партии Ференц Надь, Бела Варга и Бела Ковач в форме ультиматума заявили Ракоши, что если я не буду немедленно освобожден, то партия мелких сельских хозяев откажется участвовать в парламентских выборах.

Услышав об этом, я словно вырос в собственных глазах, искренне поверив, что такой решительный демарш был предпринят из-за моей персоны, столь высоко ценимой вождями партии. Это приятно щекотало мое самолюбие. Несколько лет спустя я убедился в том, как глубоко заблуждался. Изучая газетные отчеты о процессе раскрытого в 1947 году заговора против республики, во главе которого стояла так называемая «Венгерская национальная община» — тайная контрреволюционная организация, членом которой был Ференц Надь, я понял, что тогда, в 1945 году, из тюрьмы вызволяли не меня, Миклоша Сабо, а человека, через которого органы безопасности могли добраться до тайного оружейного арсенала в резиденции партии мелких сельских хозяев.

Так или иначе, а осенью 1945 года Ракоши вынужден был уступить и я оказался на свободе. На этом, однако, дело не кончилось — у меня появились «хвосты». Они следовали за мной везде, где бы я ни появлялся, начиная от моего дома и кончая поездками по городу.