— Третья, срочно! Повторяю: третья — срочно!

— Что там, Света?

— Ножевое ранение, гаражи возле ЖЭКа на Красноармейской! В живот и в грудь!

— Понял, гаражи на Красноармейской. Аня, проверь кровезаменители.

— Гемодез 400.

— И все? Там еще первая на месте, пробегись, спроси о наличности.

— Шеф! — издали кричит она, — есть 1000 милли полиглюкина!

— Бери и погнали! Жми, Петро, до плешки — давай мигалку и сирену!

Вот тоже милые прелести нашего снабжения: мне на смену нужны полторы-две тысячи миллилитров жидких кровезаменителей, а дают всего четыреста, редко восемьсот. А если там шок? Фиг выведешь, и даст дуба человек, а ты после смены от бессилия и злобы пойдешь и напьешься. И так, бывает, хочется набить морду кому-то неизвестному, что боишься выйти из дому.

Ага, вон и милиция. Стоят спокойно, не суетятся, к нам не бегут — значит, раненого уже нет или помер.

— Ну, что тут у вас?

— Порядок, доктор, раненого увезли попуткой. А вот на этого красавца взгляните!

Пьяный, лет пятидесяти, рожа злобная, глаза, как у нас говорят, дикие — надо полагать, это виновник торжества. Так, правая бровь рассечена, сильно кровоточит. И нижняя губа разбита. Стало быть, тот, кого увезли, был без ножа.

— Будете забирать? — веселый молоденький лейтенант, поигрывая дубинкой-«демократизатором», стоит возле милицейской машиноы «на связи».

— Будем, надо шить бровь. Потом отдадим вам. Полчаса работы.

— Везите, везите. Минут через двадцать подъедем к больнице, заберем. У нас тут еще небольшое дельце есть.

— Минуточку, — не даю ему сесть за руль. — Кто из ваших едет с нами?

— Некогда мне, доктор, я же сказал: в больнице заберем!

— А если сбежит? Я за ним гоняться не стану!

— Хрен с ним, далеко не убежит, мы его знаем! Пока!

Вот так. Значит, Аню на мое место, к шоферу, а мне в салон, не то сей дядя в две секунды с ней разберется. Желания ехать у него явно нет.

— Эй ты, корешок! — это он мне. — У тебя дети есть? И, наверно, хотят спокойно жить? А, доктор? Замажь йодом, и я пошел. Мне с ментами встречаться — облом. Сечешь?

Справлюсь? Мужик в возрасте, силенок, пожалуй, не так уж много, да и на сильной поддаче — справлюсь.

Вот только на хрена мне это надо? Милиция себе уехала, а ты сторожи… Молодец Петро, жмет километров за сотню, не больно выпрыгнешь на такой скорости, не настолько он пьян…

Что-то приподнимается, ищет ногой упора. Ну-ну, давай, паря, жду…

Рывок к двери, на мгновение мелькнула открытая челюсть — попал, сидит на полу. Нокдаун. Ладно, счет открывать не буду.

— Ну, бля, жирный боров! Ну, свинья цыганская! — меня почему-то часто принимают за цыгана. — Поставят тебя, бля, на пику!

Слава аллаху, очухался, а то рука у меня и в самом деле тяжеловатая, да и десантные рефлексы пока еще не притупились, работают.

— Да ты, бля, не доктор, мент ты поганый, козел вонючий! Ты…

Этот концерт до конца дороги. Пусть поет. Но снова лезть не пытается, соображает, что со мной не сладит, а замолчать зековское самолюбие не позволяет. Пой, ласточка, пой. Мне спокойнее, когда ты поешь. И оперение у тебя подстать песне. Рукав на плече оторван, синеет татуировка — церковь о двух куполах, две судимости, значит. На пальцах тоже татуировки-перстни — зек натуральный и серьезный.

— Ну и надоел же ты мне! — не выдержал я. — Кончай молитву! И успокойся, мы не менты, наше дело — зашить тебе бровь, и мы ее зашьем. Нагноится — тебе же хуже. Зашьем, и ступай себе к своей родной милиции, сам с ней разбирайся!

— Ладно, фуфло не гони, менты бы меня с тобой не оставили — они хоть и мудаки, но не настолько!

Вот тут он, к сожалению, прав. Они, действительно, мудаки и даже больше, чем он думает.

— Ты переодетый мент! — рычит он. — Я вашу ментовскую вонь за версту чую!

Вот наконец и больница. Петька свое дело туго знает: сразу выскочил к боковой дверце, встречает с увесистой монтировкой в руке.

— Все, приехали! Вылазь, артист!

Зек увидел Петю, злобно ощерился, но пошел молча.

В приемном только женщины, сестра и две санитарки. Придется ждать милиции.

— Ну, чего стоишь? Привез и мотай, меня и без тебя залатают! И запомни: мы еще увидимся!

— Заткнись! И сиди тихо!

Петина монтировка вызывает уважение, сидит наш голубчик на кушетке и не дергается — уже хорошо.

А вот и милиция, слава богу.

— Ну, как он тут?

— Да вот скучает, вас ждет.

— Тихо ждет?

— Естественно. Ну, мы поехали.

Час на него угробили. Через сорок минут пересменка, можно ехать на станцию без доклада. Ага, размечтался.

— Троечка! Заскочи на Карла Маркса, 12–37! Там у бабульки Крупенько давление подскочило.

— Светик, не могу, у меня всего один шриц остался! Мало ли что!

— Доктор, миленький, ну пожалуйста, бабка же известная, у нее только давление — и всё! А у меня больше никого нет!

В бедной, но чистой квартирке, на старенькой кровати лежит старушка лет семидесяти с чем-то, спокойная, всегда приветливая — чудо-пациент! И всегда у неё всё хорошо, только «Вы, доктор, не волнуйтесь!» Рядом сидит другая такая же старушка, видимо, соседка, они даже похожи друг на друга.

— Ну что скажете, Семёновна? Что вас беспокоит?

— Да всё хорошо, доктор, вот только встать не могу, голова сильно кружится, падаю сразу, и в глазах черно.

Ого! Давление 260/190!!! Весьма серьёзный гипертонический криз! Если сразу с двлением не справимся, то я с моим одним шприцом…

— Аня! Бензогексоний на 20 мл физраствора в вену, и очень медленно! А я буду каждые тридцать секунд контролировать давление.

Конечно, лить бабульке такой жёсткий препарат, который мгновенно, на кончике иглы, сбрасывает давление, рискованно. Но у меня нет выбора: один шприц не позволяет мне второй попытки!

— 220 200…180…Стоп!

До нормы доводить нельзя: после извлечения иглы препарат продолжает действовать, чуток ошибёшься — и больной свалится в коллапс, откуда может и не вернуться! Теперь только подождать минут десять, и, если всё в порядке, можно ехать. Но легкий стук за синой, у Анечки широко распахиваются и без того огромные глаза, я оборачиваюсь…Вторая бабка свалилась на пол без сознания! Хорошо, если просто обморок, а если…Так и есть! У неё со страху за подругу тоже подскочило давление, тоже криз, в любую минуту может начаться инсульт, инфаркт! А у меня нет шприцов!

— Аня! Бери тот же шприц, меняй иглу, то же самое — в вену, я на контроле — пошли!

— Так ведь…

— Знаю, под мою ответственность! У нас нет другого выхода!

Вообще-то выход есть: вызвать другую бригаду, сесть подождать, пока приедут, у них шприцы есть, они только начинают смену. Ну, приедут минут через сорок, не раньше, ну помрет бабка за это время — так ведь помрёт-то законно, по всем правилам! А так…Впрочем, слава Богу, всё обошлось, не было у первой бабки ни СПИДа, ни сифилиса, ни гепатита. А если бы были?

Похоже у нас вся система так устроена, что если ты хочешь всерьёз работать, ты всё время вынужден понемножку нарушать закон. Начальство делает вид, что закрывает глаза — и ты ему уже обязан! А посмеешь возникать, то глаза можно и открыть, припомнить строптивцу каждое лычко, что когда-то не поставил в строчку.

Всё, возвращаемся. Ребятки мои поедут домой, а у меня сегодня сутки.

Располагаюсь… Это мужская ординаторская, вот кресло для расслабления. Сейчас поставлю на магнитофон свою «любимую бабу», как выражается мой фельдшер Аня, Лили Шаде. В сегодняшней смене я единственный мужчина, так что лювлю кайф, пока никого нет.

По-моему, Лили чудо. Чуть с хрипотцой голос, мягкий блюз. Не страстный, как обычно у негров, а с какой-то, как бы это сказать…безнадежинкой, что ли. Гриновская тоска по Несбывшемуся. Закроешь глаза, минут десять ни о чем, ну абсолютно ни о чем не думаешь, тебе хорошо. Как говорит Аня: «Шеф плавает в джазе». У нас с ней абсолютная нестыковка. Они с Петей — большинство, поэтому в машине у нас чаще звучит советская попса — Маша Распутина, Алена Апина. А я люблю американцев. У американского джаза есть одна любопытная особенность: не зная ни единого английского слова, можно вообразить себе любой русский поэтический текст — скажем, Блока, Цветаеву. Музыка позволяет. Хотя в оригинале, скорее всего, что-нибудь вроде «Ты меня не любишь, я тебя люблю, оу йес!»