Но… это моя страна, мой больной, и никуда мне от этого не деться.

«В своей стране я точно иностранец», — в отчаянье рыдал Есенин.

А на телеэкранах только и мелькают какие-то лица в больших погонах. Ничему этот народ не научился, если хочет, чтобы им командовали генералы.

— Тройка, где вы?

— Тройка свободна.

— Угловая, четыре. Отравление спиртом, просили срочно.

— Понял. Погнали.

Пацан лет семнадцати, бледный, тощий, лежит чуть не поперек кровати, свесив голову наад тазом. Левой рукой судорожно вцепился в табурет, тело содрогается от очередного позыва на рвоту, но рвать уже нечем, желудок пуст.

На руке свежая татуировка: «Умру — легавым не сдамся». Сопляк с уголовной романтикой, кандидат в зэки.

— И много он выпил?

— Говорил, бутылку спирта на троих. Литр.

В переводе на водку, значит, граммов семьсот-восемьсот. На каждого. Коли не соврал.

От же чертов щенок! Без сознания, значит, сам пить воду не сможет, придется промывать зондом.

— Анечка, давление?

— Девяносто пять на шестьдесят.

— Терпимо. Давай зонд Жанэ, промоем ребенка.

Процедура малоприятная. Зонд, правда, запихнули без приключений, но лить в этого дурака восемь-девять литров воды — туда и обратно, туда и обратно… Господи, за что караешь? А за то, что назвался врачом «скорой». Но я еще рыцарь по отношению к Ане, гадостью этой занимаюсь сам, пока она ставит ему капельницы на обе руки.

— Все. Петя, берись, погнали в реанимацию.

— В реанимацию? — хватается за сердце мать. — В реа…

— Будет жить, гарантирую, — кивает ей Аня. — А в реанимацию потому, что с отравлением положено туда.

Этот-то будет жив, еще в дороге придет в себя. А бывает же, что и не приходят, так и умирают. Но пьют остервенело, беспробудно, лет с пятнадцати-шестнадцати начинают. А сейчас еще этот «Royal» в свободной продаже, этикетка такая красивая, ну как не купить? Моя бы воля, я бы на те этикетки в обязательном порядке череп и две берцовых крест-накрест — скромненько и со вкусом.

И все это уже было, было — словно, разменяв пятый десяток, прогоняю второй дубль своей жизни.

…Мы сидим на аэродролме в Кундузе, в длинном бараке медроты, и режемся в преферанс. Барак сами же и слепили из саманной глины не так давно.

Два часа назад вернулся с «войнушки» третий батальон, с ним ходил наш хирург Саша Карацуп, сегодня был его черед. Пришел Саша грязный, мрачный, в пыли, бросил на койку автомат, сумку и сразу — к аптекарю.

— Налей!

— Сколько?

— Сто пятьдесят.

Проглотил сто пятьдесят граммов спирта, закусил витаминной таблеткой и ушел в соседнюю комнату спать.

А мы играем, никто и головы не повернул в его сторону. Не принято у нас расспрашивать. Потом сам расскажет.

Вот и вирши подходящие вспомнились — когда-то по пьяни вылезли и забылись, а вдруг вспомнились:

Там что-то еще было про вселенский бардак в мире, про Господа, которого зачем-то нужно снова распять, чтоб человек смог вернуться в человеческое состояние, и еще что-то. А концовка запомнилась:

И пришел ко мне почти чистый мизер, всего лишь одна ловленая, но авось и на мою долю выпадет осколочек счастья — удачный расклад! И я объявляю…

Бах! Бах! Бах! — три пули просвистели над головой.

Мы бросились на пол, поползли к стоящим в углу автоматам.

Раньше «духи» на аэродром не лезли — неужто охрана проспала?

Бах! Бах!

Черт, кто же это садит? Правда, все над головой, значит, мы не видны.

Еще пять.

Одиночные, из винтовки. И нигде в стороне стрельбы не слышно.

Выскакиваем наружу — россыпью, готовые немедля палить в ответ.

Никого.

К медроте уже бегут люди.

— А где Карацуп? — вспомнил кто-то. — Живой?

В два прыжка — там.

Ударом сапога — дверь.

На столе бутылка спирта, вода, огрызок хлеба, луковица, стакан. И Стас Карацуп, упершись локтями в стол, с трофейной винтовкой «бур» в руках. На противоположной стене, смежной с нами, самодельная бумажная мишень — углем намазанная рожа в чалме. И Стас садит в нее пулю за пулей.

Серега Каштан, этакий двухметровый шкаф, мастер спорта по десятиборью, с маху бьет Стаса кулаком в лоб. Кулак у него пудовый, Стас беззвучно валится со стула, винтовка с лязгом летит на пол. Я хватаю ее, разряжаю, уношу в нашу комнату.

Стас очухался, с трудом вскарабкался на стул, потянулся к стакану. Рожа красная, в глазах муть.

— Петьку Ковтуна убили, — с трудом разлепил губы, — Сашку Литвина, Муху… Петьке повезло — точно в лоб. А Литвину — в печень. Гора паскудная, вертушке сесть негде. Мы его вниз тащили на двух винтовках. Господи, как он кричал! Я ему три промедола всадил — все без толку. Как он кричал! А когда донесли до вертушки, замолк. И она ему уже на хрен не нужна была.

— А Муху?

— Муху возле вертушки. Шальная пуля — «духов» вроде уже не было, но точно в сердце, ойкнуть не успел.

— Снайпер, — уверенно поставил диагноз комбат-1. — Ладно, Серега, оставь его в покое, пусть пьет, только пистолет забери, еще убьет кого-нибудь по пьяни.

Играть расхотелось, разбрелись по своим саманным апартаментам. Меня зачем-то позвали летуны.

Через полчаса прибегает солдат:

— Товарищ старший лейтенант! Карацуп помирает!

Бегом к нему. Его выворачивает натзнанку, лицо зеленовато-серо-бледное. Ну, как обычно, промыл ему желудок, глюкоза, гемодез, сода — в вену. Откачали. Дышит тяжело, но глаза ясные.

— Дур-рак! Из-под пуль вылез, чтоб от спирта сдохнуть? Героическая смерть — захлебнулся рвотными массами! А жене что писать? Погиб смертью пьяных?

— Ты не слышал, как он кричал!.. До самой смерти этот крик слышать буду!

— Если так пить, завтра уже не услышишь! Ты хоть соображаешь, что чуть концы не отдал?

— Помер так, помер этак, какая разница… А жене пиши, что хочешь… Чеки я ей уже отослал, остальное, по-моему, ей неинтересно.

Как я злился на него! Я еще не знал, как мы будем пить в 1990-м, когда будет рассказана и написана хоть и не вся, но правда об Афгане. Когда Красный Крест выдаст статистику: скольких афганцев мы убили, скольких ранили… Господи, как же они должны нас ненавидеть! А потом во всем обвинили трех покойных старцев из Политбюро. И все, и никто не виноват, не с кого спрашивать.

Только каждый год 15 февраля будут, пока не перемрут, шататься по улицам пьяные «афганцы», с тоскливой злобой в глазах: еще бы не злиться, ведь отняли красивую сказку о «защите южных рубежей», а в ту сказку вложены молодость, здоровье и черт-те сколько жизней. И никому уже они не поверят. Буду с ними шататься и я, и пить буду, и ни одна собака в мире не убедит меня в том, что я еще кому-то что-то должен. Я расплатился сполна. А потом еще восемь месяцев Чернобыля — это уже сверх программы. Только если в Афгане я как медик был необходим, то зачем я торчал в Чернобыле, я не знаю.

Посудите сами: солдаты работают на реакторе, мы, врачи, осматриваем и допускаем к работе. Иногда у них времени нет, и они обходятся и без допуска, в последнее время всё чаще и чаще…У меня, как и у каждого их них, на шее висит счетчик-накопитель, чтоб знать, сколько рентген ты уже схватил. Только счетчики эти закрыты и опечатаны, и после смены, раз в неделю, мы сдаем их в первый отдел, они там снимают показания и вроде бы записывают в карточку каждому. Но сколько ты схватил и что в ту карточку записали, не говорят. Военная тайна. Приходит какое-то время, тебе говорят: стоп, больше нельзя — вот и вся медицинская информация. Тогда зачем я? Даже при отъезде не сказали, сколько. И что мы можем поведать радиационным лекарям, откуда им знать, как надо нас лечить, как прогнозировать наши болячки?