— Слишком много радости, — говорил Купала, — и от Труда у Метерлинка не пахнет потом. Абстракция! Меня это не трогает. А вот о царстве будущего — хорошо, о детях, рвущихся в мир, — жить, создавать Всеобщую Конфедерацию Планет Солнечной Системы, огонь, который будет согревать Землю, когда остынет Солнце, уничтожать несправедливость... Помните, пани Мария, как это там. Время ищет честного человека: «Еще нужен честный человек, хотя бы один, в качестве необыкновенно редкого явления...»

— Время до сих пор его ищет, — улыбается пани Мария, и глаза ее, искристые, оживленные, кажутся Купале, как у маленького героя Метерлинка, полными звезд. А как горячо, увлеченно говорит она о вдохновенном возвышении у Метерлинка настоящих радостей жизни, ее ценностей: Блаженства Голубого Неба, Блаженства Леса, Блаженства Видеть Зажигающиеся Звезды, Блаженства Бежать По Росе Босиком...

— А будучи голодным, больно ли станешь всем этим восхищаться? — спрашивает Купала.

— Но ведь Метерлинк мир собственничества осуждает, — парирует пани Мария. — И не только его. Вспомните Тучных в Земном Блаженстве! Блаженство Есть, Когда Уже Не Чувствуешь Голода; Блаженство Ничего Не Понимать — слепое, точно крот; Блаженство Ничего Не Делать и Блаженство Спать Больше, Чем Нужно, у которых руки как хлебный мякиш, а глаза как желе из персиков...

Купала удивлен: так помнить детали и подробности пьесы Метерлинка! Он говорит пани Марии комплимент, но тут же выражает и несогласие: чтобы руки лодыря да сравнивать с хлебом?!

— Воплощение Хлеба у Метерлинка, — продолжает Купала, — вызывает у меня чисто человеческое неприятие, как, впрочем, и Воды, и Огня. Ну, почему тот же Хлеб у Метерлинка должен носить роскошное убранство, кажется, паши — высокий тюрбан, ятаган? Призрак Хлеба у него с огромным животом, с толстыми красными щеками. Наша белорусская сказка никогда бы не стала так трактовать хлеб. Хлеб для нас не экзотика. Вот тут я Метерлинка не понимаю.

— Белорусский поэт и впрямь не может этого понять, если он поистине народный, — подхватывается пани Мария. Она рослая, с огневыми глазами. — И огонь для вас, пан Ян, другое,, и вода... У Метерлинка он только жжет, у вас же он прежде всего купальский, очищает, и вечный, как знич... ²⁰

— Знич ваш, литовский, — замечает Купала.

— Если наш, то и ваш: я вам дарю, — улыбается пани Мария.

От ее улыбки на душе у Яся легко, солнечно.

Красота... Дочь Слова,

Королева одного из северных народов, —

читает он вслух из Словацкого и шутит:

— Если вы, пани Мария, королева одного из народов севера, владычица, то почему бы вам и не быть столь щедрой: принимаю от вас знич и благодарю.

Купала, встав, имитирует грациозный поклон. За столом весело, шумно. Цитирует Словацкого и хозяин квартиры, не подозревая, что весьма к месту, адресуя строки и такой оживленной сегодня своей жене, и такому галантному сегодня Купале:

Мне лик ее, сонный доселе,

Стал солнцем яснеть перед взором.

— Я же неспроста дарю вам огонь, пан Ян, — с певучим литовским акцентом, растягивая имя Купалы, говорит пани Мария. — И вообще на свете именно так, как утверждает Словацкий:

Пророки в огне возникают, и новый Неведомый мир гусляры предвещают.

Пророки — что-то не шибко нравятся они хозяину квартиры, и он пытается увести разговор в сторону, но пани Мария и Купала и сами уже заняты иным. Они вообще, как дети, перескакивают с одной темы на другую, и оба точно помешаны на Словацком.

Она:

—...Ранам пурпурным уста отверзая...

Страданья свои увяжу я в гирлянду,

Как тот, кому больно за тысячи братьев.

Это же так прекрасно, пан Ян! Не правда ли?

Он:

— А это еще прекрасней:

Летящее солнце держа над челом,

Серебряный месяц топтала ногами.

Или:

Кровь скакуна шпоры густо омоет —

Так буду мчаться, покуда народы

Мне не покажут другую, как ты,

Хотя б королевой огня иль воды.

И как на саму королеву огня и воды смотрит на пани Марию Купала, обычно спокойный и молчаливый, а тут такой возбужденный и разговорчивый. Характера Купалы Ласовский еще не знает, а потому на разгоряченность поэта особого внимания не обращает. А пани Мария и Купала уже говорят о любви, нет, не вообще о любви, а опять же о той, о которой в «Króli-Duchu» Словацкого. Мария ужасается:

— Нет, нельзя полюбить человека только за то, что он имеет силу, что наводит страх на других, что осуждает кого-то на муку!

— Но ведь это-то как раз и удивляет Короля-Духа, — уточняет Купала. — Он сам поражен, что его полюбили-вознесли за его силу, за страх, который он на людей нагнал, за страдания, на которые свой народ осудил.

— Такого в жизни не может быть, — не соглашается пани Мария, — знать, что кто-то палач, и любить палача.

— Есть психология личности, и есть коллективная психология громады. Любовь интимная, любовь мужчины и женщины — это одно. Совсем но иным законам формируется любовь громады, общества к своему кумиру...

Все это неторопливо стал излагать Ласовский, не глядя ни на пани Марию, ни на Купалу, ни на Левицкого, ни на сестру жены — Софью. Его логикой поначалу очень уж было увлеклась Мария: увлеклась в Петербурге, в Императорской публичной библиотеке, где когда-то познакомились, где столько вместе читали, прочитанное обсуждали. Но давненько уже тон пана Вацлава в разговорах то ли с женой, то ли с кем другим переменился — стал академически спокойным: пан Вацлав знает себе цену, знает, что умен, и плохо, думает Мария, что показывает, что знает. Так о своем супруге Мария думает тоже давненько уже.

— Таким образом, — вещал отстраненно-холоден Ласовский, — это вполне вероятно, что утверждает Король-Дух: народ можно купить кровью, любовь народа — пролитой того же народа кровью. И Словацкий получше вашего брата, — взгляд на Купалу, — знал психологию массы, когда писал:

Не один сельчанин вечером долгим

Утешится песней и с гордостью вспомнит,

Как предок на смерть шел с отвагой великой,

Казнимый своим Королем и владыкой.

Вот видите, песня узреет заслугу даже в рабской покорности казнимых, объявит смелостью бездействие вообще, соглашательство с королем-узурпатором. А короля-убийцу не осудит. Не так ли, наши пророки? — Ласовский вновь обращает взгляд на Купалу и Левицкого. — Или вы не станете утешать себя песней перед кем-нибудь, может, более кровожадным, нежели Король-Дух?..

Глаза Купалы пылали. Он в этот момент просто ненавидел спокойный, менторский тон хозяина квартиры. А чего стоил намек на возможное прислужничество лирой, да еще кумиру, готовому купить любовь к себе кровью?!

Глаза Ласовского ледяные, черные. «Как у хохли-ка», — сторонясь их душой, подумал Купала.

— Вы его не знаете, — стараясь сгладить впечатление от слов мужа, говорит пани Мария. Но тосты на отходную были опять веселы и беззаботны, словно никакая черная кошка и не пробегала между гостями и хозяином. Купала, целуя руку приветливой хозяйки, может, чуть дольше, чем полагалось по этикету, задержал ее в своей, чувствуя узость ладони, холодноватость длинных пальцев.

Гостей провожал хозяин. Пани Мария оставалась на пороге, и Купала не мог забыть ни в тот вечер, ни назавтра и послезавтра тихого ее приглашения:

— Заходите...

Рыцарство духа, романтизм В. И. Самойло понимал по-своему: он был оригинальным критиком, эстетиком, философом. Любил Александра Блока, тонко и глубоко чувствуя его поэзию и опять же оригинально ее трактуя. Совсем не случайно статью Самойло, опубликованную в Минске в сборнике «Туманы» ²¹, Блок выделил, имя критика запомнил, его мнение посчитал одним из «немногих исключению» которые его чему-то научили, и в материалах «Из первой биографии» поставил это мнение в ряду с тем, что писали о его творчестве В. Брюсов, Вяч. Иванов, Д. В. Философов. Более того, между А. Блоком и В. Самойло возникла переписка, из которой сегодня известны четыре письма Самойло к Блоку.