Она сама пришла к поэту. Мы уже говорили: он и стихотворения не успел ей посвятить, опомниться не успел. Она была на десять лет старше его, была замужней и мужа своего тоже старше была на девять лет. Женщина большой души, высокого горения — Лаздину Пеледа!

Писатели, как дети на отца, похожи на свой народ, и есть в чертах их лица, в выражении глаз, в улыбке и жестах, в походке и стати, в проявлении чувств, есть обязательно то, что присуще облику самого народа. Писатели, как дети на мать, в каком-то смысле всегда похожи и на природу своей страны: то ли на пущу, то ли на степь, то ли на снеговой простор... Так и Лаздину Пеледа, так Мария и Софья, походили и на свой народ, и на природу своей Литвы. Наследуя мудрость народа, его традиции, поэтическое миропредставление, они псевдоним себе взяли от сказочной птицы Совы. Они стали Совой Орешника — мудрыми рассказчицами, просветительницами, заступницами бедных и оскорбленных. Их было две Пеледы — Софья и Мария, два добрых духа литовских перелесков-орешников. Для Купалы же существовала одна Лаздину Пеледа — Мария.

Она так же оплакивала судьбу народную, долю народную, как и он; она была таким же гордым рыцарем в битве за идею обновления мира, как и он; как и он, она была тоже непонятой и одинокой.

Об одиночестве Марии писала ее дочь, не старшая — Ганка, а младшая — Станислава. Надо полагать, она пересказывала слова матери, когда отмечала, что у них с отцом не было понимания, что отец не вводил мать в круг своих интересов, считал домашней хозяйкой, и только. Она как писательница не нашла у него признания, он постарался сделать ее несчастной. И лишь один человек понял душу и сердце матери Станиславы — молодой белорусский поэт Янка Купала. У них сразу возникло взаимопонимание, духовное единение; их разговорам не было конца. Мария почувствовала себя окрыленной — она снова стала писать. Купала читал ей вслух свои стихи. У них было совпадение и политических взглядов. Продолжалось это год или два, а после этого родилась она, Стасюте, — так заканчивала Станислава свои воспоминания о матери.

Совсем иное об отце писала Ганка: он для нее и талантливый, и работящий, и обходительный, и внимателен к семье, к матери...

Ганка — дочь своего отца; Стасюте — дочь своей матери, той, единственно счастливой, понятой, когда рядом с ней был Янка Купала...

Мария! Твое имя для него свято, как имя божьей матери. Зачем же замалчивать его? Отчего так долго, словно заколдованное, ты не выговариваешься? Ведь разве любовь грех, а не дар? Это же только средневековье прятало голову от тебя, как страус от опасности прячет голову в перья хвоста. А нужно ли нам, любовь, прятаться от тебя, стыдиться тебя?

Имя ее не назвала Меделка, и мы еще скажем почему. Имя ее не назвал Самойло, а ведь знал. Имя ее повторял Купала: «Ave Maria!»...

...— Заходите, — приглашала она в тот первый вечер, а он был такой рыцарь, что все откладывал свой приход и теперь уже раскаивался, что откладывал,

— Ты опять, Янас, грустишь?..

Она каждый вечер заглядывает ему в глаза. Она любит бездонную глубину его глаз.

— Улыбнись, — просит, потому что его глаза не должны быть такими грустными, если это правда, что он любит ее, что она для него — всё.

— Ave Maria... — улыбается он одними губами.

Она это видит и по-детски мило разыгрывает обиду:

— Какой ты неслух, Янас!.. Опять что-нибудь в редакции? — Голос у нее добрый, сочувствующий, материнский. — Ну, ничего. Сейчас я расскажу моему Янасу сказочку, и все забудется. Хочешь послушать сказочку о грустных глазах?

Он принимает эту ее игру, он согласно кивает головой.

И Мария тихим, таинственным голосом начинает:

— За пущами, за Неманом, за рощами ольховыми, за ярами орешниковыми Жил-был хлопчик — белый одуванчик, хороший-прехороший, веселый-превеселый. Бегал он лугом цветистым, бегал он полем чистым — слушал пенье птиц да звон криниц, ветер да тишину. А еще он любил меж людей слушать лирников и дударей... Арендатор! — вдруг звонко восклицает Мария. — Старайся, мажь колеса дегтем, а переезды-то далекие: заскрипят, заплачут оси за десятою горою, да и за одиннадцатою — тот же пан, урожай, как бог даст! — И снова сказочница переходит на таинственный полушепот: — Арендатором же был отец хлопчика-одуванчика. Хлопчик-одуванчик сидел себе на возу, на соломенном посаде: колеса все скрипели, а он, как паничек...

— Так уж и как паничек?! — перебивает Купала.

— Сам же говорил: как паничек, — настаивает Мария и продолжает сказку: — ...как па-аничек, е-эдет, е-эдет...

— Приехал! — клонится Купала к ее плечу головой.

— Не приехал, а сиди-ит на возу, е-эдет и читает. Отец из рук его книгу вырывает, а он ее за пазуху или под соломенный посад пря-ачет... И что тут начинает в сердце хлопчика-одуванчика твориться, того ни в сказке сказать, ни пером описать! — опять восклицает Мария. — Стра-ашный разлад!

— Откуда ты все знаешь? — удивляется Купала.

— Орешниковая Совочка все знает, — с деланной гордостью говорит Мария. — О, бедное сердце хлопчика-одуванчика! В том сердце — всё, что в книге, а в глазах — всё, что видит с воза. «Почему в сердце — одно, а в глазах — другое?» — спрашивает себя, мучится хлопчик-одуванчик и не находит ответа. И тогда знаешь что сделалось с глазами хлопчика-одуванчика? Они стали грустными-грустными... как у тебя!.. Ну... не читал бы ты, Ян, корректуры хоть сегодня! Хоть сегодня не писал бы...

Полтора месяца — с 1 мая по 16 июня 1909 года — Янка Купала не пишет. В 1907—1908 годах в «Нашей ниве» спаренных номеров не было, в 1909-м их появляется пять: последний, 31-й и 32-й, вышел за 21 июля — 6 августа. Однако стоп! Тут мы приближаемся ко дню взрыва.

Стихотворение «Заколдованный цветок» было уже на подступах к нему — стихотворение о Купальской ночи, о «руках... миллионов», тянущихся туда, «где дремлет Купальский курган»:

У этих веселые очи,

А этим их кровь залила;

Толкание, стоны и корчи,

Смешение правды и зла.

Смешались правда и зло в редакции «Нашей нивы». Упреки, они так и сыпались: «Не пишет!.. Лодырничает!.. А мы же вытащили его из провинции, дали работу!.. Из-за него спариваем номера!.. Терпим убытки!..»

Убытки. Стихи первого поэта Белоруссии, лучшего за всю ее историю, украшали «Нашу ниву». Они продолжали стопкой лежать в его клетке и регулярно появляться на страницах газеты, зачитывался ли поэт допоздна в библиотеке Даниловича, искал ли встреч с Марией, действительно ли проводил время в веселой компании.

Веселая компания в Вильно была у него веселой не только от чарки, но и от злой сатиры на того же пана Ковалюка или на черносотенного депутата Думы Наливайко, на «поистине черное трио» царских приспешников Дубровина, Пуришкевича, Илиодора.

Но, конечно же, веселая компания Купалы была и просто веселой компанией, и поэт написал нам об этом, чтобы мы не выгораживали его в чем-то, не оправдывали, а может, первым делом поискали причин, почему он отбился от рук — от рук тех, кто вроде бы облагодетельствовал его, надеясь заполучить в бессрочное пользование его поэтический дар. Но ведь это был Купала...

В последнем, 31-м и 32-м, спаренном номере объявлений было как никогда. Иван Лапкевич постарался: девять страниц всякой всячины. Купала это заметил сразу. Сначала шла реклама «Современной библиотеки для всех» в 24 томах «под редакцией известнейших русских и иностранных ученых сил». Купала мог только позавидовать ее будущему обладателю, как и тем, кто имел средства выписать и такие книги, как «Народы Вселенной», «Тайны Мироздания», «Великое Прошлое», «Литература. Полная история всемирной литературы. Образцовые произведения наших дней, современных писателей», «Изящные Искусства...», «Наш внутренний мир»... Эта реклама заняла весь разворот. Купала перевернул страницу корректуры, стал вычитывать дальше: «В книжном складе «Обновление», С.-Петербург, ул. Жуковского, дом № 15. Поступили в продажу новые книги «Мир половых страстей. Женщины и мужчины...» «Картины»... Кому нужны эти «картины» в Боровцах, Хоруженцах, Малых или Больших Бесядах? А поток совсем иного «мира страстей», чем те, которыми жил он, Купала, и — он знал — жил читатель их газеты, широкий, сельский, горемычный, этот поток напирал, захлестывал. «Только напишите! И вы получите...» Кто напишет? Мужик из Налибоков? Тетка из-под Логойска или Могилева? Или прыщавый хлыщ с Георгиевского? Вот уж пойдут письма в «Нашу ниву»! Отбоя не будет. А через страницу опять в центре крупным шрифтом: «Только напишите! И вы получите!..» Сколько вы получили, пан Лапкевич, за такие крупно набранные слова, которые он, Купала, стыдится вслух вымолвить? Сколько, если «40 коп. за линейку малыми буквами»?..