Они сидели глаза в глаза, оба молодые, блондинистые. Только одному грустно-грустно, другому даже стыдно, что не столь грустно.

— Не могу, — вздыхает Купала, — не могу не то что сидеть в редакции — зайти не могу. Он...

«Он» — Вацлав Ласовский, муж Марии. Это Полуян знает. У них с Купалой в редакции столы напротив. А она...

Купала вынимает записную книжечку, из нее — фотографию. Мария.

Он любил эту ее манеру сидеть — в полупрофиль к собеседнику. Она сидит на скамеечке; за ее спиною могучий, в три обхвата, дуб. В тени ветвистой, огромной кроны этого дуба она всегда ему казалась маленькой, миниатюрной: щуплели ее плечики под фасонистым —' с напуском рукавов — элегантном пальтецом, заострялось личико, особенно подбородок, утопавший в мохнатом, из длинношерстной овчины, воротнике... На голове модная темная шляпка, точно лепесток, вогнутый посередине и приспущенный козырьком-дугой чуть ли не до самых бровей. Чистого, высокого ее лба на фотографии не видно. Видны задумчивые, настороженно-внимательные глаза (и не подумаешь, что они могут смеяться, гореть задором). И губы сжаты. Не оттого ли, что углублен во что-то невеселое, неразгаданное взгляд? Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. А тут губы сжаты и словно протянуты для немого прощального поцелуя...

— Мудрая моя совочка, не из орешникового детства, а под зеленым дубочком моей бессрочной памяти, — нежнеет голос Купалы. — Я не отрекся от нее. Слышишь? Видишь?

Сергей Полуян слышал, видел.

В «Зеленом Штрале», как всегда, было элегантно. Квартет Тхужа исполнял популярную песенку «Mów do mnie jeszcze!»²². Может быть, думал Полуян, Купала так охотно говорит с ним как раз под приглашение этой задушевно-элегической мелодии.

— Только в университет, Сергейка, только в университет. О, как они все время рисуются: Дерптский, Петербургский...

— Верхняя палата! Тойаны!

— Как же, верхняя. А мы нижняя. Постой, как ты их окрестил?

— Тойаны. Якуты своих богатеев так называют. Я как раз для газеты написал и про якутов, и про чувашей. «Негосударственные народы». А кто их сделал такими? Кто сделал нас такими, какие мы есть? Где жизнь? Где красота? Мы только сеятели. Может, и худшая судьба нас ждет, может, все изведется, что мы сеем, да не сеятелям думать об этом.

— Не сеятелям, — соглашается Купала.

— Идет спешный сев...

«Почему спешный? — хочет спросить Купала, но раздумывает. — И тороплив же этот парень. Тут не за год — за десятилетия успеешь ли что сделать! Ведь столько потеряно, упущено. Все надо начинать заново — от мужика, от интеллигента, начинать с языка, с объединения всех униженных царизмом. Впрочем, Сергей все это понимает, по тем же статьям видно...»

«Mów do mnie jeszcze!» — кажется, уже в третий раз исполняет песенку по заказу квартет Тхужа. Что ж, Купале и Полуяну и в самом деле еще много о чем нужно сказать друг другу.

— Неделя, неделя уже прошла, — никак не может успокоиться Купала. — Отправил письмо и подумал: покатились мои слезы... И в тот же день стихотворение написал. Хочешь послушать?

Покатились мои слезы

На живые верболозы,

На сухие камыши,

На глухую боль души.

Покатились мои слезы

На заломы, па дерезы,

На надорванную грудь,

На былой и новый путь.

Покатились мои слезы

На проклятья, на угрозы,

С тяжкой думой — покорись!

Покатились, полились...

— Ты не из тех, Янка, ты не покоришься, — уверенно, точно провидец, говорил Полуян своему другу.

Поэт молчал. И вдруг неожиданно заулыбался:

— Ты случайно французский не знаешь?

— Улляна лен трэ, а Левон коров пасэ, — пошутил Полуян.

— Вот тебе и пасэ. — Купала вынимал из той же записной книжечки свою фотографию. — Подпишу. — И на обороте вывел: «На добрую память... от чистого сердца... Вильно. 29.XI.09».

— А посмотри, какое Вильно парижское, — говорил Купала. — Rue de Vilna, № 36, logement 11. Les cliches sont cońserves ²³. А фотограф ведь рядом с «Нашей нивой», на Виленской. Взгляни-ка еще, как солидно написано: Ghodzko. Только вот не понять, как по-белорусски: или Го́дько, от угодливости, или же Гадько́?.. Французского я тоже не знаю, — продолжал улыбаться поэт, — но, было недавно, проводил одну девчоночку — мать у нее француженка. Чего доброго, скоро заговорю по-французски.

— Не успел нарадоваться литовскому, а собираешься другой учить, — не преминул поддеть своего друга Полуян.

— Как же, кое-кто уже украинский выучил, — не оставался в долгу Купала. — Куда уж нам...

Полуян покраснел. И они продолжали шутить, хоть в «Зеленом Штрале» тем временем объявился Ковалюк. В белой манишке. Черная бабочка. Кого это он Купале напоминал? Поэт не мог сейчас вспомнить, да, собственно, и занимало его совсем другое. В нем, точно больной зуб, ныла и ныла неотвязная мысль: почему, почему ничего не слышно от Эпимах-Шипилло?..

Глава пятая. БЕЛЫЕ НОЧИ КУПАЛЫ

1910

Петербургский «Альманах-календарь для всех на 1910 год» появился в продаже где-то в начале декабря 1909 года. Получалось даже так, что вышел он чуть ли не специально к приезду в северную столицу Янки Купалы, вышел не без добрых намерений со стороны издателей, которые, понятно, и не предполагали, что их альманах-календарь станет одной из первых книг, раскрытых Купалой в Петербурге. Но большой радости альманах поэту не доставил: определенное равнодушие к себе, к своему творчеству почувствовал он в том, как были переведены его стпхи — неточно, небрежно. Но что поэта особенно удручило и при всегдашней уравновешенности вывело из себя, так это снимок, помещенный при стихах и, естественно, выдаваемый издателями за портрет автора. До сих пор в русской прессе снимок Янки Купалы нигде еще не публиковался, и выходило, что альманах в известной мере мистифицировал забытого богом и людьми поэта — печальника-белоруса. Это последнее камнем легло на душу. И что с того, что Купала знал, чей облик предваряет его стихи — самого Франтишека Богушевича. Купале был дорог его великий предшественник — поэт-демократ, страстный будитель национального самосознания белорусов, мужицкий адвокат, выразитель революционно-социального протеста пореформенного крестьянства да еще и повстанец 1863 года. В других обстоятельствах он мог бы даже гордиться, что все так вышло, что его спутали с этой громадной фигурой белорусской литературы конца XIX столетия. Но для новичка в Петербурге, приехавшего сюда искать светлого, идеального, для человека, страстно взыскующего истины, «ошибка» была обидной и горькой.

Потому Купала в своем открытом письме к издателям «Альманаха-календаря...» ц писал: «К стране, в которой идет тяжелая, непомерная борьба за свою национальную и культурную независимость, а также к ее представителям, работающим ради идеи, а не ради неких афер, должны бы люди, у которых еще не погасло чувство человеческого достоинства, относиться более корректно и с более высокородным уважением». Строки открытого письма Купалы появились в газете «Новая Русь» 18 декабря 1909 года, появились благодаря поддержке как русских, так и новых белорусских друзей поэта. Как раз с «Новой Русью» был близко связан Евген Хлебцевич — в то время студент Петербургского университета. Он и помог Купале успокоиться, обрести душевное равновесие после столь неудачного представления его в альманахе и в новом, 1910 году, который, собственно, еще и не начался.

Вообще 1910 год даст примеры такого корректного отношения к Купале, к белорусскому слову, такого к ним «высокородного уважения», что, зная их, недоразумение с альманахом нельзя воспринять иначе как фарсовый случайный эпизод. Ведь и впрямь это же в 1910 году, правда в конце его, в ноябре месяце, Максим Горький после знакомства с «Жалейкой Янкі Купалы» и «Пе-снямі-жальбамі» Якуба Коласа писал об их авторах с Капри слова, знай которые Купала в 1910 году, сердце его наверняка зашлось бы от радости.