Ночи, белые ночи Купалы! Профессор не корил поэта, что тот не спит, что все пишет или читает. И Купала не чувствовал никакой неловкости: керосин жечь не надо было, светло как днем. Работал он без устали. Профессор, порадовавшийся поэме «Курган», знал, что Купала домучивает «Сон на кургане» — затянувшийся, казавшийся поэту апогеем его изобличения черных сил реакции. Этот «Сон» Купала видел-создавал именно как сон на пожарище революции 1905 года, где властвует Черный — бог тьмы, где со своими мечтами о светлом будущем бьется как рыба об лед сам Купала. Сам — так называется и главный герой поэмы, тот Сам, который наперекор всему идет в пущу в ночь на Ивана Купалу искать цветок счастья, клад для себя, для своего народа, для всех людей на земле.

Работу над «Сном на кургане» затягивали сомнения. Кто думает, что Купала рос, как на дрожжах, полный уверенности в своих силах, прямолинейной веры в будущее, тот глубоко ошибается. Купала — талант, и в городе Пушкина он чувствовал себя прежде всего как Пушкин. Вспомните стихотворение «Эхо» Пушкина: все в природе находит себе отклик, а где отклик тебе, поэт? Тот же мотив и у Купалы в стихотворении «Жниво»: все, кто сеет, жнут, и ты, поэт, сеешь, «а где твое жниво?». Жниво в 1910 году не больно радовало.

Затягивала «Сон на кургане» и грусть по родине, просто ностальгическая грусть по «нивам отчим», с необыкновенной силой прорвавшаяся 17 июля в стихотворении «Я от вас далёко...», которое по праву считается одной из вершин патриотической лирики поэта:

Я от вас далёко... Боже ты мой милый!

Но не разлучусь я с вами до могилы.

Знают свет и сумрак о моей заботе:

Как живет сторонка и как вы живете?

А как в домовине лечь и мне придется —

Тень моя восстанет, на крест обопрется,

И в тот край глядеть ей, вечности внимая,

Где лежит отчизна — Беларусь родная!

И что неожиданным было для самого Купалы — сам Черный, которого он рисовал во «Сне на кургане», перебивал работу над поэмой. Этот Черный в одну из белых ночей вдруг явился к своему создателю вообще в образе Грабаря всей жизни! Это было страшно. О Леониде Андрееве Толстой говорил, что тот путает, а ему не страшно. Грабарь жизни испугал Купалу по-настоящему. Но опять же не победил. Не поддался ему Купала: в стихотворении «Грабарь» поэт хоронит в могиле того, кто ее, эту могилу, копал жизни. Жизнь непобедима, Грабари преходящи.

Черный — сила во «Сне на кургане» господствующая. Семь нечистых призраков в услужении у Черного. Белые ночи Купалы были, вне всякого сомнения, временем его борьбы с Черным, и именно белые ночи содействовали этой борьбе, содействовали как дочери вечного солнца, как волшебная краса северной столицы — любимицы Пушкина.

Сам не откажется от поиска клада-счастья, как не откажется от него и Купала. Однако же и нелегко Саму — одному, среди ночи, в лесу. «Глухо шумят раскачиваемые ветром ели и сосны; скрипят осины и березы; с шелестом осыпаются трупно-желтые листья. Между тремя вековыми дубами — устланный мхом и ветками пригорок-курган; над ним, зацепившись волосами за ветви дубов, висят-раскачиваются три русалки. Место — сплошь безлюдное. Веет колдовством и ужасом. Приближается с одной стороны волк, с другой — лис и поодаль на задних лапах садятся; между ними поднимается до половины гадина и глядит в сторону спящего; из-под лозового куста высовывается заяц и осматривается...» Пишет это Купала и вздыхает: «Бедный Сам! Но разве мне легче?» Слово, однако, поэт дает Саму:

Нельзя мне так дальше жить в доме родном,

Когда он, мой дом, мне — могилой:

Поле лежит ледяным валуном,

Ветер беснуется стылый.

Люди... Что люди? Кто себя, кто ж

Назвать человеком посмеет:

У каждого в сердце — злоба и ложь.

От всех мертвечиною веет.

Вот мой топор. Так за дело живей!

Взять этот клад я обязан:

Лаской повеет тогда от людей

И от небес этих — разом.

Не повеет!..

О Черный! Черный «шепчет молитву», Черный «свистит; появляется человек в лакейской одежде и, подав железный горшочек, исчезает. Черный запускает внутрь горшочка ручку и, вынув оттуда горсть золота, подбрасывает его на ладони; монеты со звоном, напоминающим кандальный, снова падают в горшочек; Черный снова достает их и так пересыпает, пересыпает. В ночной темени золото полыхает красно-черным пламенем... Ветер усиливается. Слова Черного сливаются в какую-то дикую музыку со звяканьем монет, с шумом зарослей и скрипом досок на заколоченных окнах и дверях замка. Появляются... призраки; Черный каждому из них бросает на землю по нескольку червонцев — призраки с жадностью хватают их...».

Пишет это Янка Купала, и среди призраков первыми видятся ему мракобес Дубровин, служки «боские» Илиодор и Распутин, а за их спинами копошатся призраки помельче — виленские Ковалюк и Наливайко. А вон и старый знакомый — Лука Ипполитович: то ли кланяется Черному, то ли то и дело «клюет» носом в блескучие пятаки с профилем его императорского величества Николая II...

Однако на этом чудеса «Сна на кургане» вовсе не кончаются. Сам не покоряется Черному, но покоряется суду неразумных односельчан как непонятый ими зачинщик пожара-революции. Кто и что только не попадает на этот суд! Свадебная дружина: молодая в венке и молодой с цветком на груди, сват, перепоясанный через плечо белым рушником, музыкант со скрипкой, маршалок, девчата-дружки; старик, старуха и их невестка с грудным дитем, несущие стол, корыто и зыбку — символы пищи, омовения и рода человеческого; некий юродивый, который ведет слепую бабу, ступающую робко, с опаской; сумасшедшая женщина в посконной сорочке: на левой руке она держит, как ребенка, обернутую тряпьем головешку, в правой зажат нож. И это она требует суда над Самом, прося слепую бабу не спускать с него глаз. Суд слепых! Впрочем, и Сам, хоть и зрячий, слеп, ибо не увидел, что обстоятельства и люди против него. От кого ему ждать понимания? Не от этого же, разумеется, сборища слепых и безумных!..

Есть в поэме груша, сук на ней, есть у Сама пояс, на котором он пытается повеситься. (Как Сергей Полуян?!) Да разве можно это сделать на людях, даже если они и безумны? Сумасшедшая замахивается на Сама топором, целясь ему в горло, но перерубает пояс, который не успел затянуться на шее Сама. Слепая же, слыша вокруг себя галдеж, спрашивает: «Что здесь происходит?.. Плачут, стонут и хохочут... Что им нужно?» Возле груши появляется Старец, весь обвешанный сумами — по-нищенски. Говорит глухо, мрачно: «Из груди своей вырви сердце... запали его от лучины; и по свету иди, как с факелом: правду иди с ним искать...» Правды жаждут люди на пожарище революции 1905 года, правдоискатели среди них не перевелись, и нужны им новые Данко с пылающими сердцами, готовые жертвовать собою ради других людей, ради громады. Было бы только понимание этих Данко громадою. Понимание! Это и себе у белых петербургских ночей выпрашивал Купала понимания: он лукавил, создавая сон-аллегорию, наполняя его символами. Он и хотел скрыть направленность поэмы против реакции, против царя, и боялся, что, как Сам, не будет понят, что его «Сон на кургане» окажется гласом вопиющего в пустыне белых ночей... Но ведь белые ночи были такими светлыми? Да! И из них выплывал образ Черного, хохотал в глаза поэту, кривлялся, угрожал...

8 июля, за месяц до окончания «Сна на кургане», в Петербурге отдельной книгой вышла поэма Купалы «Извечная песня». В конце октября увидел свет второй оригинальный сборник поэта «Гусляр». А Купала переживал, будучи просто в отчаянии от «дважды буквенного проклятия», как называл он явление двухалфавитности в Белоруссии. Дело в том, что «Извечная песня» была набрана и напечатана кириллицей, «Гусляр». — латинским шрифтом. Значит, первую книгу читало лишь православное население Белоруссии, вторую — лишь католическое.. Поэт, который жаждал «со всем народом беседу вести», досадовал, страдал, в душе проклиная тех, кто располовинил его народ...