Последняя строфа «Моего дома» — о «кургане с сухой осиной», проклятым деревом — на осине Иуда повесился. И видать, никак не выходила из памяти петля Сергея Полуяна. Конкретно же в стихотворении поэт писал о кургане, «где кости предков истлевают, где плачет ночка да туман». Треклятая осина. Дрожат листья, дрожат, и все тут. Волшба, заклятье, предопределение? Дрожат на кургане в Беларучах — против школы, в которой Купала учился? Дрожат в Вильно — на горе Гедимина, где лежат останки Калиновского?..

Из Петербурга все курганы своей жизни, все курганы Белоруссии мысленным взором окидывал поэт и как бы душою прикасался к каждому из них, вспоминая преданья, легенды, поверья, которыми окружала их народная фантазия. Проживало в нем трепетное волнение, с которым взбегал он когда-то на них в Беларучах и Яхимовщине, в Дольном Снове и под Минском, в Вильно... Оживало и бурлило в груди с неимоверной силой, распаляя воображение, расширяя зрачки, обостряя внутреннее зрение — зрение души, глубинной памяти сердца...

Когда обожгла весть о смерти Сергея Полуяна, то вдруг словно туманом, словно черной мглой заплыли литографии-пейзажи родной земли белорусской на стенах в просторном зале профессорской квартиры. Но время — лекарь, особенно время напряженных раздумий, время вхождения в новый мир, каким для Купалы был Петербург, время познания солнца и тьмы, время гимнов будущему, красоте, любви и время всматривания в светотени, в то, что осталось позади. Когда поэт собирался писать «Курган», вперед ему смотреть не хотелось. Он оглядывался в прошлое, останавливал взгляд и на пейзажах-литографиях. И был момент, когда в этом зале туман перед глазами Купалы стал рассеиваться. Белые ночи Петербурга, они без туманов. Это не августовские ночи Белоруссии, это ночи ясновидения. Ясновидение пришло, и один из пейзажей родной земли увиделся как величественный, монументальный курган. Курган курганов. Купала даже глаза протер: неужели он каждый день смотрел на эту литографию? Смотрел и не видел?! Нет, это было выше его сил. Он стремглав бросился из зала в свою комнату. Как хорошо, что нет Гагалинского. Есть стол, бумага, ручка и белая ночь за окном. Не одна — ночь за ночью, и эта — 23 мая. Близится полночь. Купала ставит дату написания под последней строкой поэмы «Курган», посвященной Сергею Полуяну.

Ничего особенного в сюжете поэмы нет. Богатый князь выдает замуж дочь и ищет невиданной потехи-забавы для свадебного застолья — для панов-магнатов. Что бы такое придумать, чем удивить гостей? И придумывает. Живет в том краю, где он княжит, старый-старый гусляр. Песня гусляра течет, как вода, светит, как солнце, испепеляет, как огонь. И вот что она испепеляет, князю неведомо, он только наслышан о славе песни, повсеместной и вековечной, которая может стать и его славой, и радостью дочери-невесты, и завистью панов-соседей. «Подать сюда гусляра!» — велит князь. Подать, как подают к столу заморские вина, здешнюю снедь, цветы.

Гусляра «подают». Князь приказывает ему петь — потешать гостей. Сумеет потешить — князь отблагодарит, не поскупится: «Полны гусли насыплю дукатов...»

Скурганіў бы душу чырванцом тваім я,

Гуслям, княжа, не пішуць закона:

Небу справу здае сэрца, думка мая,

Сонцу, зорам, арлам толькі роўна, —

заявляет гусляр князю, заявляет гордо, как волхв у Пушкина вещему Олегу:

Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен;

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

Но гусляр у Купалы не пророк, он не говорит:

Грядущего годы таятся во мгле;

Но вижу твой жребий на светлом челе.

Гусляр у Купалы не столько «с волею небесною дружен», сколько с кривдой, с горем народа, к которому сам принадлежит, славой которого наделен и горд. Потому и перечит он княжеской воле: «Гуслям, княже, не пишут закона». Князь такой непокорности не ожидал. Он, казалось, все сделал, чтобы ее не было: пообещал полные гусли дукатов, если песня придется гостям по вкусу, и «пеньковую заплату», петлю, если не понравится. Но гусляр, некий мужичий гусляр, выказал неповиновение. Князь в гневе. О, князья гневаться умеют: «Взять его! Взять и гусли! Да в землю живьем!» И верные слуги тут же выполняют приказ: живым закапывают гусляра и с ним его живые гусли-самогуды. Но остается жить в народе память о гусляре, его слава. И поет об этой славе Купала в Петербурге, поет над могилой Сергея Полуяна, поет, прервав «Сон на кургане», который начал писать еще в Вильно...

Это как парадокс: строго классический по своей архитектуре Петербург рождал Купалу-романтика. Точнее, Купала-романтик, может быть, впервые так могуче раскрылся в «Кургане». Поэма по форме — родная сестра Дворцовой площади и набережным Невы с их классической симметричностью, выверенностью общего и частного, перспективы и панорамы. Все исследователи творчества Купалы сегодня единодушно восхищаются классической соразмерностью всех двенадцати частей поэмы, развитием в них темы, возрастанием пафоса, постепенным доведением его до апогея и растворением в последней строфе, строке. Это песня, это сага, это симфония. И еще это произведение, полнящееся светом, как аркады ренессансных дворцов: двенадцать проемов в анфиладе арок — двенадцать проемов света белых петербургских ночей Купалы, открывающих нашему сегодняшнему взгляду драматизм прошлого, драматизм родного Купале края, песни...

Идея поехать на водопад Иматру, в Финляндию, возникла у профессора неожиданно, как все, что он предлагал Купале: вот, посмотри, Литовские Статуты, вот «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева, вот «Махабхарата»...

Эпимах-Шипилло вообще был человеком подвижным, словоохотливым-. «Так откуда ж ты, Янка?» — частенько обращался он к поэту, втайне гордясь^-, что перекрестил того из «Янука» в «Янку». Чего уж, было — собственноручно вместо «Жалейка Янука Купалы» взял да и написал «Жалейка Янки Купалы». И получалось, что автор — женщина, потому что Янками в Белоруссии звали тогда только женщин. Но ведь Купала был поэтом, и он не то что не обиделся, а воспринял ошибку с удовольствием, как находку, сразу же уловив разницу между «Януком» и «Янкой». «Янка» — это звучало шире, свободней, в унисон с песенно-открытым, полнозвучным — «Купала». И поэт принял новое имя. Профессор — неожиданный крестный отец Купалы, точнее, корректор его псевдонима — никогда не терял чувства юмора и мог обратиться к поэту еще и так:

— Ну как, перехрист?..

«Перехрист» не шибко разговорчивым оставался и в столице, но от вопросов Бронислава Игнатьевича глаза его всегда загорались:

— Что «как»?

— Откуда есть пошла земля белорусская? А-а, то-то же... Благословенный Инд! Да не минуй, мое благословение, Дона, воспетого в «Слове», п Днепра, и Днестра, и Дуная, ибо нету дна у них — слышит ли поэт? Дна нету, но есть единая основа: «дн». В ножки поклонитесь санскриту, ибо «дн», оно от слова древнего — «вода». Дон — вода, Днепро — вода, и Дунай тоже.

Ой, летели гуси Да с Белой Руси.

Сели они, пали На синем Дунае.

Голос у профессора был глуховатый, но слухом он обладал тонким и песен народных знал уйму целую. Купала удивлялся: и кто ему, этому профессору, напел их столько? Не мать же шляхтянка?

— Что? Поэт не знает, откуда прилетели гуси? Тогда я скажу, куда завтра он летит сам. Едем на Иматру!

И они поехали. Втроем. Эпимах-Шипилло, Купала, Антон Гриневич.

О впечатлениях от этого путешествия, о мыслях, вызванных им, поэт написал в «Нашу ниву» — его заметки появились в номере 29 за 1910 год. Созерцание водопада вдохновило Купалу и на поэтические строки — 20 июня 1910 года он пишет стихотворение «Над Иматрой». Поездка не прервала напряженной работы поэта. Уже 24 июня был закончен и перевод отрывка из «Махабхараты». «Охотник и пара голубков». Купала посвятил его Б. И. Эпимах-Шипилло.

Устроил Бронислав Игнатьевич своего Янку на курсы Черняева, и все пошло однажды заведенным порядком: днем поэт не отрывался от фолиантов в библиотеке профессора, вечером спешил на курсы, которые, по его признанию, «дали... очень много», потому что «состав преподавателей был хороший»: профессор Александр Корнильевич Бороздин — автор знаменитых в то время «Литературных характеристик 19-го века»; прекрасный зоолог и исследователь моря профессор Николай Михайлович Книпович; сам Бронислав Игнатьевич...