Купала вновь перечитывает строки, в которых выдвигаются требования непосредственно к нему: «...Читающее и думающее белорусское общество вправе требовать чего-то для своей души,, мерить их творчество меркой европейской, которую прикладывают все народы в мире к творчеству своих пророков. Да, пророков, ибо поэт должен быть учителем и пророком своего народа, должен быть судьей, цветом его души, должен воплощать в поэзии красоту своего народа и края».

«Конечно, должен, — думает Купала, — должен быть цветом души, цветком папоротника, но с красотой у вас, пан Вацлав, как-то уж слишком. «Моя ежедневная жизнь, — пишете вы, — серая, тяжелая, и я хочу из... произведений научиться видеть вокруг себя красоту». А вот вы — значит, мы, поэты, — «вы, кто чувствует в себе силу выразить красоту, дать мысль, поднять и вести души, почему не выполняете своей миссии, почему молчите, когда убивают в душах... красоту, почему не учите нас любить и понимать гомон бора, плеск солнечной воды, задумчивость сумерек, сияние восходов — почему не разжигаете душ наших пожаром любви?..»

Собственно, Купала мог не принимать всего этого на свой счет, ведь поучал-то, сыпал упреками слепой, точнее, тот, кто не хотел видеть сути, сущего, не хотел раскрыть «Дорогой жизни» — книги, где была и задумчивость сумерек, и сияние восходов — вся красота белорусской природы и где Купала уже утвердил себя пророком своего народа, был как огонь, который не укротить, как вода, которую не остановить.

Но почему же так, а не иначе писал сейчас Ласовский?

Ласовскому казалось, что он, как райскую птицу за хвост, ухватил пророческую мысль. Он увидел самого себя пророком красоты, которого, по его мнению, еще не было в родной литературе. Теперь же будет, теперь же осуществится песня красоты — по мановению руки Ласовского, благодаря его провидческому наитию. Но песня эта осуществилась уже до него и без него. Критик был тут лишним. Второй раз в жизни третьим лишним оказывался Ласовский, ибо Купала и красота уже справили свои заручины!

Но каким бы глубоким ни было самосознание поэта, статья «Выплачивайте долг» до основания сотрясала душу. И дело не в недооценке его творчества, не в очередном игнорировании его поэзии — глубже: Ласовский отрицал самое на то время главное в белорусской литературе — ее социальный пафос, ее служение конкретным, злободневным политическим, национальным задачам. Призыв становиться пророками красоты отвергал идею жизни Купалы. Хотел того Ласовский или не хотел, он оказывался ревнителем чистого эстетизма, пропагандистом на белорусской национальной почве искусства для искусства...

Купала мог заметить, что Ласовский наносил ему как бы двойной «удар»: обвинял в песнях печали и не признавал художественных преимуществ сборника «Дорогой жизни» перед «Жалейкой». Так или иначе, но поэт тотчас же решил, что оставлять без ответа выпады Юрки Верещаки ни в коем разе нельзя. Но вот писать сейчас он будет не о себе, а обо всей литературе, от имени всех, кому брошен вызов. «Не до молитв, когда хата горит»,— брал Купала за отправную точку в своих рассуждениях народное присловье. «Наша современная песня, — писал он далее, — не могла не сложиться немного, может, и слишком сетующей на тяжелую народную долю, но таковой она вечно не будет... Не за горами уже то время, когда пробудится наш белорусский народ, как один, к новой, светлой жизни, а его поэты-пророки настроят струны своих дум на иной лад, будут петь о великом богатстве и красоте своей батьковщины и о великих радостях ее верных сынов». Пророчески писал эти слова Купала, точно предчувствуя свою судьбу: в советское время песни поэта будут именно «о богатстве и красоте», именно «о великих радостях». И скромно о себе, Тётке, Коласе, Богдановиче замечал: «Пророки они или не пророки — покажет будущее, но что они плоть от плоти своего народа — тут двух мнений быть не может». Риторичности стиля Верещаки, его велеречивости Купала противопоставил свою романтическую возвышенность души и слова, следующими строками заканчивая статью: «Мысль поэта — вольна, как ветер, и беспредельна, как даль эта всемирная, сердце его полно любви к ближнему, как солнце — вечного тепла и света, а душа его глубока, как это море-океан, в котором сокрыты недоступные человеческому глазу богатства. Из света и огня, полыхающих в его сердце, из богатств, сокрытых в глубинах души его, поэт сумеет добыть свободной мыслью всю красоту мира и всю прелесть жизни человеческой и передать их в бессмертной песне своему народу». Поэт сумеет. Это означало, что сможет и он, Купала, только «вы, прозаики, поскорее устраивайте материальный быт народа по божьим и человеческим правде и законам». «Прозаики» — политики, революционеры, экономисты, государственные деятели — отставали. Устранится это отставание, и все пойдет по-иному. Это убеждение в Купале было очень сильным, как была в нем абсолютной, непоколебимой вера в силу художественного слова. «Свободной мыслью добыть всю красоту мира и всю прелесть жизни человеческой» — это была программа, скроенная на вырост времени: как и у всех романтиков, неконкретная, абстрактная, но — ничего не скажешь — изложенная красиво,

торжественно, празднично. Точно присяга. С такой романтической масштабностью Купала говорил лишь в Окопах. Сейчас эта звездная высота купаловского романтизма была поистине ослепительной. Она с головокружительной беспредельностью распахнулась в стихотворении «Песней только...».

Статья «Почему плачет песня наша?» появилась в «Нашей ниве» 26 июля, «Песней только...» было написано 20 июля — следом за статьей или одновременно с ней. Но в любом случае оно родилось как аргумент в споре с эстетствующим критиком и воплощало в себе программу жизни и творчества Купалы-романтика, сына и песняра настоящей красоты:

Только песней живу — как судьбою.

Ради песни в душе свет несу,

Постигаю лишь с нею одною

Недоступную быта красу.

Средь светил беспредельной вселенной,

Как во сне, реет вольный мой дух,

Облетает миры, вдохновенный,

И всю жизнь обнимает вокруг.

Над сердцами, что, горечью полнясь,

Погубили надежды свои,

Я творил бы высокую повесть

Вечной радости, вечной любви.

Эти стрелы, что в час непогодный

В черных тучах бушуют огнем,

С горной выси метал бы,

народный

Слабый дух сотрясая, как гром.

Млечный Путь, что над злом и тревогой

Серебристо мерцает во мгле,

Я бы, сняв, небывалой дорогой

Проложил по родимой земле.

Взял бы солнце лучистое в руки,

Что горит над простором полей,

И по млечному шляху без муки

Вел бы к вечному счастью людей.

Так вот песней живу я на свете,

Так вот радуюсь в песне душой,

Хоть и строки написаны эти

Кровью сердца — горячей, живой. ,

24 июня Купала закончил поэму «Бондаровна», 2 июля — «Могилу льва», 24-го — поэму «Она и я», 31-го — водевиль «Примаки». А спустя месяц и три дня появилась пятиактная драма «Разоренное гнездо». Поистине звездный взлет купаловского гения! Поистине благословенное окоповское лето 1913 года!..

Еще с Петербурга — после прочтения бунинской «Деревни» — поэтом овладело неотступное, страстное желание дать свое открытие, свое понимание деревни — открытие, которое явило бы картину сложных противоречий и ни в коем разе не унижало бы в мужике человека. Да и как вообще Купала мог сглаживать противоречия, если в Окопах он был на самом их острие. Прошлым летом, когда он создавал здесь самое веселое в белорусской литературе произведение, он признавался в письме к Б. И. Эпимах-Шипилло: «...И не думайте, что мне дома очень весело, радостно живется». То же он, пожалуй, мог бы написать и сейчас. И тому были причины чисто морального порядка. Мужичий песняр, он все чаще возвращается к своей семье, к далеким и близким предкам, а значит, и к деду Юрке — тот первым из Луцевичей лишился земли, согнали князья Витгенштейны. Да если б только его... А теперь чего не творят помещики и помещички!.. Вон молодой Чехович из Малых Бесяд выгнал из своих владений молодицу с детьми, которой, поговаривали, вроде бы сам добивался... «...И не думайте, что мне дома очень весело, радостно живется».