Бедуля тогда фантазировал: «Задумал бог создать белорусских писателей Буйло и Бедулю. Взял он горстку земли, немножко крови звериной, пасменку солнечных лучей и часть своего великого духа. Однако, ослабев умом от старости, бог не смешал всей этой субстанции, и создал Буйло только из лучей солнца и своего великого духа, а Бедулю — только из земли и крови звериной. Поглядел бог на сии игрушки и почухал потылицу. «То густо, то пусто», — бормотал он, недовольный, и не знал, что делать. Он со злостью толкнул Буйло. Та, будучи очень легкой, отлетела в сторону, замахала руками и замолола языком. Такова она и по сей день. Толкнул бог и Бедулю, да так, что у того аж глаза полезли на лоб и от обиды губы надулись. Таким он и остался навсегда. Позвал тогда бог ангелов на совет: «Что делать с этими неудачными созданиями?» — «Нужно их поженить, — советовали ангелы, — тогда все перемешается и хорошо будет...» Улыбался Купала, слушая это. Они, Купала и Бедуля, — солидные сотрудники солидной газеты, и они ж, Купала и Бедуля, — оба неженатые хлопцы, могли вот так озорно шутить — особенно перед молоденькими красивыми девчатами...

3 июня 1914 года вышел третий номер «Нашей нивы», подписанный Янкой Купалой как редактором-издателем. Номер вызвал весьма резкую реакцию противников. Официальный «Виленский вестник» заявил, что при новом редакторе газета взяла «новый курс». В черносотенной же «Северо-Западной жизни» ее редактор Солоневич дошел даже до брани. Он писал буквально вот что: «Читая эту галиматью, никак не разберешься, о чем, собственно, речь, каких новых богов выдумал «редактар-выдавец И. Луцэвіч»... Что вы скажете на это, читатель? Разве не просится на уста ваши нецензурное ругательство?» Таковы уж были нравы черносотенной вольницы, что она, будучи не в силах взять логикой, переходила обычно на ругань!

А ведь, собственно, никаких новых богов редактор-издатель И. Луцевич не выдумывал. И «новый курс» для Купалы не был новым, как и для «Нашей нивы», среди художественных материалов которой центральное место всегда занимало написанное Янкой Купалой. Это был все тот же курс «милования своего родного слова, своей единой батьковщины Беларуси». Ну а Солоневич, какие такие «новые» боги вызвали у него дикую ярость? В передовой статье Купалы — первой публицистической, в которой он лично брал под защиту право народа на свой язык, на свободное будущее, — в этой статье только-то и говорилось, что все «старое, иструхлявевшее, отжившее свой век уходит прочь, в небытие, а новое, светлое, радостное занимает свое почетное место и ведет народы и отдельных людей к доброму, вечному. Старые боги идут на слом, в архив, а новые воцаряются в сердца человеческие. Так было от сотворения мира, так оно и по сей день». Солоневич признавал лишь старых богов, и все, что утверждал Купала, было для него «галиматьей». «На слом, в архив» шел черносотенец Солоневич, и он весьма резонно воспринял по своему адресу соответствующие строки. Но кто и когда приветствовал свою осужденность историей «на слом, в архив»? И Солоневич бранился. Купала — через номер — не остался в долгу. Но Купала не ругался. Он единственно слово «господин» перед фамилией Солоневича взял в кавычки и процитировал его пассаж с «галиматьей» и выдумкой про новых богов, назвав его криком и засвидетельствовав, что «крик этот очень искренен и мы ему верим. Совы и летучие мыши солнца не видят». Словом, «господину» Солоневичу отвечал Поэт. И еще язвительный Сатирик, который на вопрос Солоневича, адресованный к читателю как призыв поносить «Нашу ниву» «нецензурными ругательствами», замечал иронически: «Сильно сказано. За слова «поднимает сторонка наша глаза свои к Солнцу» нам угрожают паскудной бранью. Не будь губернаторских постановлений о хулиганстве и цензурного устава, то «нецензурных ругательств» «Северо-Западная жизнь», как видно, не пожалела бы для своих читателей».

Тут же давал Купала ответ и «Виленскому Вестнику», который «поднял целый гвалт», ухватившись за фразу «отнятый край», которая до сих пор будто бы не встречалась в «Нашей ниве» и которую в редакции будто бы сейчас «сфабриковали». Кому тут больше перепало на орехи, трудно сказать. Но, пожалуй, особенно был гневен Купала, отвечая Солоневичу. Тот обвинял «Нашу ниву» во вранье. Купала парировал: «А что до «лганья», которое вы вроде бы обнаруживаете в «Нашей ниве», то... оставляем это занятие тем, кому за него хорошо платят, а мы и с бесплатной правдой как-то жили и будем жить. Казенных подачек не искали и искать не собираемся».

Став редактором-издателем, Купала действительно не отказался от сотрудничества с Лапкевичем и Ласовским. Первый продолжал утверждать себя как идеолог, второй — как историк и литературный критик. Имел ли Купала как редактор влияние на них? Контролировал ли определенным образом то, что поступало от них в редакцию? Сразу же после баталии с «Северо-Западной жизнью» и «Виленским Вестником» в «Нашей ниве» появилась очередная передовая статья Лапкевича с программным названием «Куда идти?». Статья требовала объединения сил под демократическим знаменем, утверждала, что «белорусское национальное движение не должно и не может не быть демократическим». А перед этим курсивом было набрано: «...Голодного накормить, темного просветить. Нужно, чтобы белорус-горемыка стал свободным человеком». Подобных подчеркиваний в текстах Лапкевича до редакторства Купалы не было. Вообще не узнать стало при Купале и Ласовского-критика: он вдруг

проявил точное понимание прозы Я. Коласа и М. Горец-кого, их места в белорусской литературе, в будущем. Как будто Ласовский не был Верещакой, не эстетствовал, не писал «Выплачивайте долг». Как будто прежде пана Вацлава бес попутал. Откуда подобное перевоплощение? Не под влиянием ли Купалы? Несомненно, ибо чьим же тогда? 28 сентября 1914 года в письме к Б. И. Эпимах-Шипилло Купала признавался: «Всю душу и все силы теперь вкладываю в «Нашу ниву», которую стараюсь поставить — по возможности — на надлежащую высоту». Письмо от 28 сентября вообще следует привести полностью, потому что это одно из самых ярких свидетельств того, как Купале редакторствовалось, как ему теперь все нелегко давалось, круто жилось:

«Многоуважаемый и дороженький паночек!

Обращаюсь к Вам с искренней и покорной просьбой — не откажите мне в ней. Книжная лавка и Товарищество продали за это время «Дорогой жизни» около 700 экземпляров. Из вырученных денег, согласно условиям, мне принадлежит определенный процент. Какую часть из них я могу получить — есть в протоколах Товарищества, сказано. Так вот, дороженький паночек, не откажите, сделайте милость, вышлите на мое имя сто рублей. Я нахожусь в страшном, критическом положении — хоть вешайся. Получаю тут лишь 30 рублей, их, может, и хватило бы, если бы не чрезвычайные расходы. Купил себе весной гарнитур за 30 р., а после зубы лечил, что обошлось мне в 50 р. Вот потому я вынужден был заложить в ломбард часы и влезть таким образом в частный долг. Срок выкупа уже истекает, и часы ²⁶ могут пропасть в ломбарде. А тут вдобавок приходит срок платить за квартиру, за которую платит «Наша нива». Но теперь у них нету денег, так я должен сам хотя бы часть внести, чтоб хозяин не выбросил редакции на улицу. И что со всем этим делать — просто с ума схожу. Добавлю, что эта квартира под редакцию снята на мое имя. На стороне я нигде не могу заработать, даже съездить домой не могу, потому что сам, один редактирую теперь «Нашу ниву»... Я обратился к «Издательскому Товариществу», чтоб они выдали из книжной лавки причитающуюся мне за проданные «Дорогой жизни» долю.

Но издательство отослало меня к Товариществу, собственно, к Вам, дороженький паночек. Так не откажите мне и спасите, списав эти деньги с моего счета в Товариществе. Вы, паночек, меня уж не раз спасали в трудную минуту, так помогите и теперь. Иначе придется пропасть без времени и отречься от всего белорусского дела, которое мне стало сейчас дороже жизни... Кроме непомерной работы непосредственно в газете, у меня много всяческих неприятностей, связанных и с редактированием, и с изданием. Еще и теперь у меня не топится печь, так как не на что купить дров, и приходится мерзнуть и болеть. Ко всему кожух мой, черт бы его побрал, совсем расползся, и мне не в чем показаться на улицу и слазить в цензуру. Теперь, если Вы мне, дороженький паночек, поможете, я лучше буду голодать и оборванцем ходить, чем докучать Вам своими просьбами, потому что искренне чувствую, сколько Вы мне добра и так сделали. По правде говоря, весь свой доход от книжек я должен был отдать Вам за всю Вашу ласку, оказанную мне. Но что я, несчастный, поделаю, когда по-другому у меня не выходит. А жить хочется и хочется честно работать для своей Батьковщины. Питаю надежду, паночек, что Вы не откажете в этой просьбе Вашего покорного слуги. Это письмо меня заставило писать к Вам и впрямь безвыходное мое положение, которое в любой день может и вовсе выбить меня из жизненной колеи. Жду от Вас, дороженький паночек, ответа и остаюсь искренне Вам преданным и покорным Вашим слугой. Ив. Луцевич.