Р. S. Как Вам, паночек, нравятся последние номера «Нашей нивы»? Я настоял, и она вновь издается большим размером ²⁷. И. Л.»

«Р. S.» как бы снимал драматическую напряженность письма. Фраза «я настоял» показывала, что Купала — человек деятельный, упорный, стоящий на своем, что он весь в работе, в деле. Однако ж все факты в письме не выдумка, чтоб разжалобить богатого дедка. Лапкевичи положили Купале — редактору-издателю — 30 рублей в месяц, свалив на его плечи все издательские, цензурные, хозяйственные хлопоты по «Нашей ниве». Купил Янка Купала костюм, нет кожуха, нечем платить за аренду помещения для редакции, за дрова, не на что выкупить часы из ломбарда. 100 рублей просит Купала, но разве они его спасут?

Причем Купала просит свои деньги — проценты от продажи своей книги, и это тоже штрих к характеристике жизни и быта белорусских писателей в дооктябрьской Беларуси. А деньги Купале были нужны еще и как просто молодому человеку, который как раз в это время решился на признание в своих чувствах той, которую так давно уже, казалось, знал...

Воспоминаний о том вечере она не оставила. Он же его долго забыть не мог. Он, уже привыкший чуть ли не каждый вечер видеть ее в «Зеленом Штрале». Об одном из таких вечеров она все же вспомнила. Квартет Тхужа, как и в последнюю встречу Купалы и Полуяна, пел «Mów do mnie jeszcze!..» Тетмайера.

«Я очень любила эту песню. Купале она тоже нравилась.

— Яночка, перевел бы ты эту песню, — попросила я. И он тут же положил на столик листок бумаги и спустя несколько минут протянул мне готовый перевод».

Да только ли перевод он готов был отдать ей тут же, лишь обмолвись она хоть одним словом! Она старалась этого не замечать. «После, — вспоминала Меделка, — не раз просил он меня спеть эту песню на белорусском языке». Он просил, и она пела. И это были минуты его восхищения ею, когда, как молитве, сердце внимало рефрену «Спой ты еще мне»...

Пяі ты йшчэ мне. За такою песняй

Уздыхау я доуга, чакау, як прадвесня.

Голас твой лечыць мне у душы цярпение.

Пяі ты йшчэ мне,

IIяі ты йшчэ мне!

Да, голос ее действительно лечил душу, чаруя, нежил и голубил, вносил в нее просветление, обнадеживал возможным счастьем. Ей, только ей, после Марии Пеледы, поэт посвятит стихотворение со словом «долгожданная» в названии. Этим словом поэт не разбрасывался: оно выражало у него самое-самое!..

А она?.. Купала сам даст ответ на вопрос, кто и что она, когда пройдет более полугода после памятного вечера в «Зеленом Штрале» — вечера выяснения их отношений.

Павлина Меделка была характером ой куда не в Павлинку из одноименной пьесы Купалы. Да у нее и причины были относиться к Купале по-иному, нежели Павлинка к Якимке. Вот сидят они в «Зеленом Штрале». Купала начинает говорить о Самойло, о Блоке — об их удивлении перед Мадонной, об их религиозном трепете перед живой красотой женщины. Меделка перебивает:

— А у тебя, Яночка, к святой Марии совсем не блоковское отношение...

И, посверкивая синими молниями глаз, молчит. А назавтра еще сильней подденет:

— Что-то крестный отец к своей крестнице долго не наведывается...

Купала не знает, как понять, чем назвать все это. Капризностью? Вторая долгожданная не может простить, что она не первая?.. Попробовал Купала прочесть ей отрывок из поэмы «Она и я»:

Был сад подобен раю на земле,

Где с нею мы — Адам и Ева...

— Я не Ева, не искусительница. Зачем ты обижаешь меня?

Он не хотел ее обидеть, он только хотел сказать, что он и она как первые люди на свете, первая пара...

— Разве пара? — колюче усмехается Меделка. — Купалку можно любить, как любит его Тётка, но, как Тётка, в пару нужно брать человека действия, даже идя на фиктивный брак...

Намек прозрачный на то, что муж Тётки, как и сама она, активный член социал-демократической партии. Павлина Меделка, как и Тётка, увлечена политической деятельностью, а Купала представляется ей человеком чересчур осторожным: герой времени не он. Меделка ждала героя. Меделка, что называется, перебирала хлопцев. Она еще и критиковала Купалу:

— Ты сам себя обрек на одиночество: одинокий в «Нашей ниве», одинокий в стихах:

Иду один, а подгоняет тайной жутью Подруга верная — бессмертная печаль.

И твоя сатира из цикла «В мутном омуте», и твои шарады в «Нашей ниве» — от одиночества твоего. А ты не замечаешь, Яночка, что уже один на один ведешь диалог с Батьковщиной? Ты настолько оторвался от громады, что твоего одиночества уже никто не развеет. Ты не сиротина, ты — индивидуалист.

— Я в призывах своих не индивидуалист, потому что обращаюсь к громаде, бью тревогу:

Смелей, белорус-землепашец!

Смелей поднимай к солнцу очи!

— Смелей?! Ты несмелый... — это звучит в устах Меделки как приговор...

В какой день, в какой вечер Купала признался Меделке в своих чувствах и намерениях, мы не знаем. Павлина ж Викентьевна вообще скрыла, что это ей Купала «предложил разделить с ним долю и недолю в жизни». «Одной из наших девчат», — написала она, — предложил это поэт, «а когда та отказалась, признавшись, что любит другого, на следующий день он, грустный, дал ей прочесть свое стихотворение, написанное в эту же ночь».

«Отказалась, признавшись, что любит другого...» Купалу, значит, не любила. А почему же тогда в тех же воспоминаниях написала: «Как же я удивилась, когда в его квартире увидела и Владку Станкевичанку!» (Это спустя два года, в Полоцке.) «Оказывается, они... поженились, а я и не знала об этом». Не знала и сразу даже не поверила. И потому удивилась она, та Павлинка, которая слышала признание поэта, видела его влюбленность, думала, что завладела им навечно и что с ним у нее все еще впереди. Думала в своей молодой самоуверенности, девичьей игривости. А может, ревность бушевала в ней, оскорбленная гордость: не она — первая, не она — та единственная, которая только и достойна быть его первой! Покориться неблагодарной судьбе, смириться с непоправимым, пойти за ним после Пеледы?! Нет, бунтовала кровь гордой красавицы, он — виноват! Так пусть же теперь помучится — в отместку! Пусть подождет — никуда не денется... Мой — вижу: придет, поклонится! Но сегодня поклона еще не приму, хоть и люблю. Не приму — он должен за свою вину расплатиться!.. Да, он был, по ее мнению, виноват, и она карала его своим отказом, откладывая на потом то, что стало отложенным на святое никогда. Любила и...

Об одном лишь стихотворении, принесенном ей после бессонной ночи, вспоминала П. В. Меделка. А их был целый десяток. И до сих пор в белорусском литературоведении никто еще не поставил всего написанного горестным сердцем поэта в один ряд, никто не сказал, что с разбитыми войною мечтами о работе на пользу Беларуси, с разбитой той же войною любовью Купала во второй раз покидал Вильно. Ведь в самом деле, может, его взаимоотношения с «долгожданной» окончились бы иначе, если бы вскоре после фатального вечера купаловского признания она не выехала в городок Глубокое — к родителям. Надежды услышать иные слова из уст Меделки в прифронтовом Вильно у Купалы не оставалось.

Царь Николай II объявил войну кайзеровской Германии 20 июля. А 8 августа 1914 года наступило полное затмение солнца, которое лучше всего наблюдалось на территории Беларуси. Об этом сообщала «Наша нива», отмечая, что «люди обычно любят связывать знаки на небе с суеверием» и что «суеверие не имеет под собой никакой почвы». Это подписывал в газете редактор-издатель И. Луцевич, как и напоминание, что в затмение «смотреть на солнце можно через черное, сделанное специально, или закопченное стекло». Купале-поэту, чтоб смотреть на затмение, черное стекло не нужно, потому что для него все небо закопчено дымом. Редактор-издатель И. Луцевич иронизировал над человеческим суеверием, поэт Янка Купала относился к нему иначе. Его цикл «Песни войны», писавшийся на протяжении сентября — декабря 1914 года, открывался именно стихотворением «Ворожбы», а в нем были строки: