Люты ²⁹ 1915 года был в жизни Купалы поистине лютым, как, может, никакой другой его виленский месяц. Была ужасная непогодь. Было воскресенье, 15 февраля. И это стихотворение как дневниковая запись. Название записи — «На улице». Первая строка: «Блуждал я улицею той, где я встречал ее», — улицею Георгиевской, возле кафе «Зеленый Штраль». «Ее — не знаю точно — счастье или горе». В самом деле, счастьем или горем были для Купалы эта любовь и Она, та самая, о которой, ходя по улице и слушая, как «на путях свистели, голосили поезда», вспоминал поэт.

Как будто бы с тем свистом уносились жизнь и

счастье

Иль кто-то самый близкий гибнул там — за далью.

«Кто-то самый близкий», понятное дело, она — Павлина Меделка, которую куда-то туда, за даль, увезли поезда, чтоб он здесь чувствовал себя, «как изменой запертая в клетку лань», «бессильным, позабытым, безутешным». Позабытым ею, безутешным, ибо одни лишь думы о ней остались с ним, бесконечные, мучительные думы: «Зачем, зачем себя на части рву, лишь град камней за это получая?» Так бродил поэт по проспекту «и сам сгорал в себе», пока не возвращала его к реальности все та же улица, все то же кафе «Зеленый Штраль», в котором он так часто засиживался с нею за столиком. Поэт был напротив «Зеленого Штраля» — на той стороне улицы. Он видел и ярко освещенные окна кафе, и более тусклые ряды окон этажей повыше — над «Штралем». Барочные фронтоны «Штраля» показались ему теперь пятью надгробиями над кафе, над его с нею в «Зеленом Штрале» встречами. Но... неужели у них в самом деле все кончено? От этого вопроса он отмахивается. Отмахивается, потому что ему сегодня жутко стало возле «Штраля» — жутко и стыдно: и за себя, и ва тех, кто в этот вечер способен веселиться, танцевать. Не личная обида душит его — на поэта наплывает память: «Там, на окровавленных полях людскою кровью раб копает для других рабов могилы». Что перед этим какие-то его надгробия над «Зеленым Штралем» — перед могилами на полях войны?! Перед всенародным, всеземным горем.

Я устыдился, что бродил тут со своей бедой

И, полоненный призрачной мечтою,

Предался горьким думам о самом себе и той,

Что завладела моим сердцем-сиротою.

И велика же все-таки была сила притяжения ее, по-прежнему «долгожданной»! Это притяжение Купала преодолевал поэзией, преодолевал в стихотворении 15 февраля 1915 года «Зачем?», стараясь убедить себя в бессмысленности своих переживаний:

Зачем тревожить сердце бедное

Желаньем ласк, душевного тепла?

Ведь все равно распнут— несчастное

И все святое в нем сожгут дотла.

И далее поэт призывал себя:

Гляди вокруг свободным соколом

И твердо знай, чего достоин ты!

Эти строки, однако, диктовал разум. Легче вещать «иди!», «не понижай полета вольного!», «взмывай до звезд!», куда труднее было сердцу со своим неизбывным чувством... Уже минули и март, и апрель, и май с июнем, а Купала все вспоминал ее, силился и не мог объяснить себе, почему это все продолжается в нем, почему всему этому нет исхода и что это она за она — та единственная, которую он боготворит. Из стремления найти разгадку и родилась поэтическая жемчужина — стихотворение «А она...», самое прекрасное из когда-либо вдохновленных Павлиной Меделкой. «А она...» — стихотворение-ответ: «долгожданная» была «только... девчина»; стихотворение-свидетельство: встреча с нею для поэта счастье, ибо это счастье поэта, когда встреча с нею рождает такую лирику...

Каждый образ в этом стихотворении раскрывал правду отношения поэта к «только... девчине». Многоточие как бы разделяет представление поэта о ней и его ответ самому себе, кто же все-таки она. Это многоточие подчеркивает еще и неожиданность открытия, прозрения. «Только... девчина» не приняла поэта. Она оказалась плодом его воображения, выдумкой. А когда и у кого любовь не была выдумкой?! И страданием, если твою великую выдумку отклоняют как ненужную...

...В хорошем настроении редакционную книгу приходов и расходов «Нашей нивы» Купала называл веселенькой, особенно когда вносил в нее причитающуюся ему сумму. Так, 8 июля он записал: «Купала набрал мелк. 20» (рублей). На следующий день пометил: «возчику в цензуру 45» (копеек), «марки на экспедицию 16» (рублей), «кнопки — 45, свечки — 8, копировальн. бумага — 15» (копеек). 9 июля деньги в редакцию поступили «от п. Ив.» — 20 рублей. 10 июля еще от пятерых человек за подписку — от каждого по 1 рублю 25 копеек. В графе расходов Купала записал: «принос газеты из печати 15» (копеек), «возчик на почту 30» (копеек), 13 июля деньги за подписку поступили еще от двух лиц, 73 копейки растрачено «за спирт»... Так вот весь 1915 год Купала сам и вел редакционную книгу приходов и расходов, разграфленную соответственно синими и красными линейками. Почерк поэта быстрый, кругловатый; черканий никаких — не то что в стихах. Последнюю запись в ней Купала оставит 8 августа, последние же стихи в Вильно напишет 13 июля. Последними они станут и в романе Купалы и Меделки. Первое стихотворение — о любви былой («Погребение»), второе — теперешней («Ночке»), и в этом, втором, как надежда на счастье и как залог его звучит прежний мотив — о ней: «милей она солнышка ясного» «и песен весной соловьиных».

В первом же поэт писал о погребении своей любви, но это было такое погребение самого себя, которым поэт пугал ее, которым заклинал: пусть она вернется, придет, «из горячей груди сердце вырвет да на трех ножах стоячих понесет и засмеется».

Как положит ва могиле,

Где спит песня о счастье,

Сердце в прежней своей силе

Вспыхнет в одночасье,

Чтоб гореть на свете вечно...

Поэт не прощался со своей любовью. Вечного огня ее он жаждал; он любил и желал, чтоб его полюбила его избранница с тремя ножами в руках. Почему целых три ножа в ее руках увидел поэт вечером 13 июля, он и сам себе не мог ответить, когда наутро перечитывал последние виленские стихи «Погребение» и «Ночке».

Глава восьмая. ПОЕЗЖАНЕ

Фронт приближался к Вильно, и Вильно эвакуировалось .— Вильно чиновничье, официальное, со своими военными штабами и интендантскими службами. На вокзале многолюдно, завозно, гулко. И первым делом власти вывозили на широких платформах куда-то в неизвестность, сняв с постаментов-пьедесталов, памятник Екатерине II с площади у Кафедрального костела и памятник Муравьеву-вешателю, что в бдительной позе инквизитора денно и нощно выстаивал перед губернаторским дворцом — напротив Светоянского костела и Виленского университета. Не братом, не кумом и не сватом приходился всей этой компании редактор-издатель И. Д. Луцевич, однако и он покидал прифронтовое Вильно. Выпускать «Нашу ниву» не было уже никакой возможности, да и следовало подумать о каких-то средствах существования. 8 августа 1915 года в книге, разграфленной голубыми и красными линейками, поэт сделал последнюю запись: «Купале на дорогу от п. Ив. 5 р.». Это был весь его капитал, нажитый в газете. Купала торопился; чернила не успели высохнуть, как он захлопнул книгу приходов и расходов — менее всего своих. Голубые и красные полоски не показались веселыми: от них, привычных, повеяло уже чем-то таким далеким, во что и поверить было трудно. Даже сердце защемило. Оно с болью отрывалось от прежней жизни, тем более что впереди ждала одна неизвестность. Отъезд был вынужденным, и строить какие-то планы не приходилось. Но сколько же ей — этой полной неопределенности — суждено продлиться? 28 сентября 1915 года уже из Москвы Купала напишет Б. И. Эпимах-Шипилло: «Настроение неважное — хуже всего то, что человек не знает, какое лихо ждет его завтра». Лихо, которое весьма и весьма многое определило в жизни и творчестве поэта, началось 8 августа. Спустя более трех лет, 3 ноября 1918 года, Купала в одном из писем признается: «По выезде из Вильно почти ничего не написал». И это была правда. Лишь в конце октября Купала взялся за перо — уже в Смоленске, на исходе невероятно тяжелого для него года. «Там, в Смоленске, — сообщал поэт тому же Эпимах-Шипилло, — весь трудный и жуткий 1918 год я, по правде, был как в беспамятстве». «Был как в беспамятстве» — пожалуй, очень точное самоопределение душевного состояния человека, с корнями вырванного из прежнего, устоялого своего существования, выброшенного в стихию бурную, переменчивую — в шквалистый океан, каким была в своем революционном кипении тогдашняя Россия.