Из Вильно Купала поехал к матери в Окопы. Оттуда — в Орел, по приглашению своего друга С. К. Живописцева, ветврача и общественного деятеля. Но в середине сентября он уже в Москве, а 23-го «явлен и записан» «Пресненской частью 2-го участка в доме Калинина № 27 по Тишинской площади». К матери Купала, видимо, ехал, чтоб оглядеться, разобраться в ситуации, да, собственно, ему больше и некуда было податься. Приглашение друга вспомнилось кстати, однако эта пересадка на пути из Окопов в Москву остается для нас в целом какой-то непонятной. Неточна тут и Владислава Францевна, когда пишет: «Из Вильно стали выезжать. Янка Купала тоже решил выехать, осуществить свою заветную мечту об учебе и в сентябре поехал в Москву, где поступил в народный университет имени Шанявского». А куда же и почему выпал Орел?..
В университет Купала действительно поступил, но вряд ли он думал о нем, покидая Вильно. На бланке заявления, написанного в управление Московского городского народного университета имени A. JI. Шанявского с просьбой зачислить его слушателем историко-философского цикла, Иван Доминикович, сообщая о себе «статистические данные», на вопрос, «чем занимаетесь сейчас в Москве, кроме обучения в Университете», отвечал: «Ничем». Возможно, именно это «ничем» уже тут, в Москве, и навело поэта на мысль поработать на себя — пойти дальше учиться, «так-сяк устроиться», как писал он Эпимах-Шипилло 28 сентября 1915 года, то есть пять дней спустя после прописки в Москве.
В том же заявлении в университет Шанявского Купала указывал и свой адрес: Владимиро-Долгоруковская улица, д. 27, кв. 73, а также телефон: 1-43-55. По этому адресу проживала старшая сестра Владиславы Францевны — Мария. Это с нею, маленькою, на руках одинокая француженка-парижанка приехала когда-то гувернанткой в Россию, обрела тут вторую родину, встретила и полюбила белоруса Франца Станкевича — будущего отца Владки.
И вот в Москве, в доме Марии, новая — после Вильно и Малых Бесяд — встреча Купалы и Станкевичанки, та именно встреча, когда люди, вскидывая в красноречивом жесте руки, обычно восклицают: «Судьба!..»
Судьба-то, конечно, судьба, однако нам тут видится не только ее указующий перст. Ведь просто быть того не могло, чтобы одна из звезд белорусской виленской молодежи да не знала, что произошло между другой звездой этой же молодежи и Поэтом. Быть не могло, чтобы Станкевичанка не знала и о том, что из Вильно Купала выехал к матери в Окопы: ведь она тут же — чуть ли не следом за ним — отбыла в Малые Бесяды. Виделись ли они в конце лета 1915 года в Бесядах? Говорил ли Купала Станкевичанке, что едет в Орел? Было ли у них условлено встретиться в Москве? Увы, на этот счет мы никаких свидетельств не находим, и остается только предположить, что поэту не удалось найти прибежища в Орле и он оттуда поехал на единственный известный ему огонек — в Москву. А дальше... Цитируем уже упоминавшееся письмо от 28 сентября: «Так-сяк устроился, и очень трудно с деньгами», «серьезно беспокоит призыв ратников 2-го разряда». О женитьбе — ни слова.
Но эта их встреча была решающей. Своей подруге по Вильно Констанции Буйло — примерно год спустя после свадьбы, уже в Белоруссии, в Полоцке, — Владислава Францевна говорила, «как они, встретившись в Москве с Янкой Купалой, вдруг почувствовали большую близость друг к другу, как Янка отогрел ее, одинокую на чужбине, помощью и опекой и как, наконец, они решили пожениться». «Я никогда не пожалею, что так случилось», — добавляла молодая жена Купалы, вполне по-женски забыв, что вовсе не поэт ее, а она поэта «отогрела... помощью и опекой» после краха большой любви, в военном лихолетье. Станкевичанка чутьем угадывала Путь Купалы, она сама искала Поэта, сама поехала за ним, почерневшим, точно лес после пожара, брошенным и вынужденным бросать — оставлять места, где он пытался свить, да так и не свил себе гнездо. И может, мысль о женитьбе сверкнула у него как надежда выйти из транса, обрести определенность и устойчивость в горящем и разваливающемся мире. Тем более что рядом был человек по духу близкий, которого он давно знал и который тоже давно шел ему навстречу.
Венчание происходило 23 января 1916 года в московском Петропавловском костеле. Сама Владислава Францевна об этом дне воспоминаний не оставила. Купала тоже. Единственно в письме из Полоцка от 26 сентября 1916 года (примерно в это время у них и побывала К. Буйло) поэт делился новыми заботами с Эпимах-Шипилло: «Жена моя немного болеет — что-то с нервами... Просто беда, и сама мучается, и мне счастья мало». Он просил профессора посоветовать хорошего знакомого врача, который поправил бы здоровье жены. Купала за жену искренне переживает, беспокоится, но уже само это письмо показывает, насколько теперь усложнилась его жизнь.
За женитьбой последовал и столь же неожиданный отъезд из Москвы — уже спустя неделю после свадьбы, 30 января 1916 года в Минске в паспорте поэта стояла печать: «Начальник XVI дорожного отряда... Старший рабочий». Это значит, с 30 января Купала становился рабочим дорожно-строительного отряда Варшавского округа путей сообщений. Дело с призывом поэта в армию обернулось именно таким образом благодаря брату Владки Викентию, служившему в том же дорожно-строительном отряде.
И вот Купала в Минске. С молодой женой. Не успел осмотреться, как летом приходит приказ переехать в Полоцк, осенью 1917-го — в Смоленск. Дороги, дороги!... Когда Купала в конце 1918 года начал вновь писать, то одно из первых стихотворений было о переездах, а точней, о малоосознанном, малоосмысленном движении в пространстве и времени. Вдобавок то были стихи не стихи — чародейство, волшба над тем, что творилось вокруг, стремление вырваться из заколдованного круга, отчаровать зачарованное, взять след, выскочить из темноты на свет, из беспамятства — в сознание.
Называлось стихотворение «Поезжане». Поезжане в белорусской мифологии — это заблудившаяся в пути, не вернувшаяся под родную крышу свадьба: то ли от глаза дурного не обереглась, то ли чье-то заклятие над ней, проклятие. И вот скачет свадьба, вязнет в снегу, шарахается из стороны в сторону в бесконечной вьюге-завирухе, и не выносят ее к желанному порогу разнузданные кони. Не так ли уж который год не выводили под родную крышу дороги и Купалу с молодой женой, не так ли и они плутали в круговерти событий военного времени, революции, гражданской войны?
Дороги, дороги!.. Пути и тех, кто, гонимый войной, тоже оставил родные места,— пути всей армии белорусских беженцев. Они были ничуть не легче шляхов-дорог Купалы. И куда только не пролегли они по всей необъятной России! В высокой купаловской песне это была молодая Беларусь, поднимавшаяся «из низин... над крестами отцов, над невзгодами»; это были Павлинка и Яким, Сымон и Зоська — его герои, его надежда. И вот вся молодая Беларусь, все ее лучшие силы — на какую неожиданную, вальпургиеву свадьбу они попали! И стихотворение «Поезжане» прежде всего об этом:
Разлетелись по просторам
Снежным пухом, тайным вором
Дым, поземка, завируха,
Злого духа злобедуха...
В поле дымно и тревожно,
Беспокойно, бездорожно...
Ни ночлега, ни путины,
Грозен сумрак домовины...
Едут, едут... след развеян...
Глуше, тише и темнее...
Ни надежды, ни просвета,
Только вьюга, только ветер.
Нелегко в этой круговерти найти путь, а найдя, не сбиться с него. Нелегко поэту. Нелегко всем, кого подняла, поманила, позвала за собой молодая Беларусь...
«Трудный и жуткий 1918 год» Купала дотягивал в Смоленске, став тут «земгусаром» — именно так в Смоленске и на Смоленщине прозвали в то время агентов по обеспечению. Заявление с просьбой принять на службу И. Д. Луцевич написал 1 июля, а 21-го он уже был зачислен на должность «земгусара». Причем в заявлении он утверждал: «Занятие это — моя специальность». Сегодня, разумеется, с улыбкой воспринимаешь уловку поэта: «земгусар» — его специальность, того, кто еще совсем недавно при поступлении в университет имени Шанявского в заявлении, в графе «род постоянных занятий (должность пли профессия)» писал: «Литература. Редактор белорусской газеты «Наша нива». Но как далеко все это было от Купалы 1 июля 1918 года, когда он значился на Смоленской бирже труда под номером 403! Вот уж действительно: в войну и намрутся и наврутся. Нужно было как-то зарабатывать на жизнь, вот и написал поэт, что «земгусарство» — «моя специальность». И 23 июля уже брал первый аванс — 500 рублей — на поездку в Курск и Курскую губернию за сахаром и другими продуктами. Командировка оказалась несладкой: в дороге Купала заболел и 29 июля возвратился домой. Выяснилось, что это дизентерия, да еще в тяжелой форме; и отчет о злосчастной поездке Купала сдавал только 6 августа, приложив справку о предписанном ему врачом постельном режиме. Но как только встал на ноги, снова в дорогу: 31 августа он уже ехал в Климовичи; вернулся оттуда 9 сентября, а 21-го опять выехал в Курск и Дмитриев — уездный город Курской губернии. Купала наверняка был горд, когда возвращался «с полным», горд от сознания, что работает на людей, на их обеспечение в такую страшную хозяйственную разруху, какая была в тот год — год военного коммунизма. Доставать хлеб, сахар, фураж было действительно важным делом, под стать продразверстке, рассчитанным, как и она, на помощь революции, на вывод народного хозяйства из разрухи.