Многое в его докладе показалось мне интересным, однако вскоре я опять полностью потерял нить.

– Первозданная традиция – это структура, – заговорила сидевшая у окна миловидная блондинка с короткой стрижкой, когда кудрявый прервался для того, чтобы подтвердить свою мысль цитатой. – Во всех мифах повторяется одна и та же структура – она и является основой. Вот, например, Штайнер обращает внимание, что и Кришну, и Моисея, и Иисуса Христа властители стремились убить еще при их рождении. Это именно структура, которая сопровождает явления в этот мир Великих посвященных. И еще я вам скажу, что Пятое Евангелие Штайнера – это в собственном смысле слова примордиальное Евангелие…

Все разом переключились на Рудольфа Штайнера. Стали обсуждать какую-то его теорию…

– Иисус Христос – это последующая инкарнация Заратустры, – убежденно заверил парень в совершенно темных солнечных очках.

В ответ заговорили сразу несколько человек. Я вслушивался, но по-прежнему не очень понимал, о чем речь.

– Иисус – аватара Вишны. Вы читали о жизни Иисуса в Индии? Есть книга, в которой очень интересно говорится об общей этимологии слов «христос» и «кришна», – вставил мой сосед по  дивану.

– Заратустра прошел множество других инкарнаций, прежде чем воплотился в Христа, – подтвердили ему с дивана напротив. – Все дело в том, что Иисус представлен не только древней душой Заратустры, но и свежей небесной душой... Иисусов двое…

Я бросил красноречивый взгляд на Сергея и кивнул головой на дверь. Сергей подмигнул мне и направился к выходу. Прикрыв  дверь, я прошептал:

– Какие еще Вишны и Заратустры, Сергей? Этот Генон, не спорю, интересные вещи говорит, но какие еще два Иисуса? Куда ты меня привел? Какая-то квартира заговорщиков!..

– Извини, дорогой, – перебил меня Сергей, – но это все серьезные люди, занятые поиском истины! Истины, понимаешь! А не замшелой традиции. Это студенты лучшего в стране университета. А закрываться в какую-то одну религию как в скорлупу, – это признак легкомыслия и даже, извини, скудоумия.

Я тут же попрощался с Сергеем, сославшись на срочные дела, но расстались мы вполне дружелюбно.

На следующий день я был в гостях у Андрея. Он как-то возмужал, держался бодро. Во всяком случае я не видел в его взгляде той  растерянности и тоски, которые подмечал иногда в Израиле.

Жил Андрей в Сокольниках в однокомнатной квартире добротного многоэтажного дома, по всей видимости, сталинских времен, с большим внутренним двором. Располагался дом у самого парка, недалеко от центрального входа.

Обустроился Андрей со вкусом: мебель была хоть и не антикварная, но старая, с историей, такую хотелось разглядывать — комоду, письменному столу, буфету и стульям на вид было лет по сто. По периметру комната была обставлена книжными шкафами и стеллажами, причем один стеллаж комнату перегораживал, деля ее на «приемную» и «кабинет», как возвышенно именовал два образовавшихся помещения Андрей.

Книги на этих стеллажах были самые разные: по философии, математике, биологии, но особенно много по истории. Художественная литература тоже присутствовала, но большинства не составляла. Имелись и какие-то старинные на вид книги, некоторые на английском и французском языках, но большей частью церковные требники, которые, как выяснилось, Андрей собрал еще школьником,  путешествуя по северным деревням.

Мы уселись на кухне пить чай.

– Ну, как тебе Москва?

– Трудно судить объективно. Москва – город моего детства...

– Уверяю тебя, москвичи мало изменились. Квартирный вопрос по-прежнему занимает их в первую очередь…

– Ну, а как ты? Кончил институт? Работаешь?

– Да… Я исследовательской деятельностью занимаюсь.

– Чем конкретно, если не секрет?

– Конкретно всем. Всем, что интересно. Но об этом потом. Ты рассказывай.

И я заговорил о своей службе, о минах, о замках крестоносцев, служащих укреплениями для нашей армии в Южном Ливане, о ситуации в Израиле, наконец, о последней встрече с Халедом.

– Ну, а как Сарит? Ты ее так и не разыскал?

– Как же я ее найду!.. 

– Как жалко! Неужели нет никакой возможности?

– В общем-то, нет. Но ты не бойся, Израиль – страна маленькая. У нас невозможно рано или поздно не встретиться на улице.

Пока Андрей жарил картошку, я рассматривал его книги и на многих обнаружил экслибрис: «Андрей Безродин».

– Без каких таких родин? – удивился я, а вслух спросил: – Это что, фамилия твоя — Безродин?

– Она же и псевдоним.

– Какой еще псевдоним?

– Это моя настоящая фамилия, но если бы я родился каким-нибудь Ивановым или Романовым, я взял бы себе псевдоним Безродный. Но я родился Безродиным, а от добра добра не ищут.

– Чего ж тут «доброго»? На самом роду нести клеймо безродности.

– А мне нравится. Безродин или Безродный – это значит критически относящийся к истокам, готовый всегда начинать все сначала. Словом, как Адам...  У него ведь не было рода.

– Верно, – оживился я. – Но не фамилия все же красит человека, а наоборот… Тот же Пушкин, скажем. Не Бог весть как звучит,  какой-то Кошкин — Мышкин, Пистолеткин — Пулеметкин, но это не помешало ему занять исключительное место в русской литературе.

– Не скажи, иногда фамилия ведет диалог с судьбой человека. Например, Пугачев – он всех в России до смерти перепугал. Распутин  был распутный и сбил Россию с пути, Козловский пел козлиным голосом, а Похлебкин, например, написал замечательные книги по кулинарии... Да вот и Солженицин, кстати...

Андрей прервался и посмотрел на меня.

– Что Солженицын?

– Солженицын, говорю, эту особенность в «Архипелаге ГУЛАГе» отмечает. Он там пишет, что чекистов как будто по фамилиям на работу брали, и приводит немало имен. Помню следователя Скорохватова...  Так вот я – Безродин, то есть потомственный экзистенциалист и самобытный мыслитель!

– Хорошо, ну а кто тогда выходит Ломоносов? Чемпион по боксу? Или Грибоедов?

Андрей начал что-то плести про дом Грибоедова и про то, как там славно кормились советские литераторы.

– А ведь и я, кстати, тоже собственную фамилию в псевдоним превратил! – сообразил я вдруг. — Из Черного сделался Шахар. В Израиле я зовусь Ури Шахар…

– Шахар – это вроде черный?

– Черный – это шахор, если быть точным. Но корень «ШХР» на иврите означает не только черноту, но и зарю — да, в первую очередь зарю.

Когда мы сели за стол, я приметил странную металлическую коробку с еще более странным содержимым. Что это была за необычная коллекция! Здесь лежали монеты. Но по какому принципу их отбирал нумизмат — угадать было совершенно невозможно. Здесь были старинные и, по всей видимости, весьма ценные монеты, давно вышедшие из употребления, среди которых выделялся внушительный медный пятак 18 век, а рядом с ним нагло лежала простонародная современная копейка, шиллинг соседствовал с российским четвертаком. Чего там только не было! Объединенные странной причудой коллекционера-демократа, благородные скудо терлись об обычную медь... Увидел я там и израильские монеты.

– Что это? – удивился я.

– О! – с достоинством сказал Андрей, – это очень необычная коллекция! Угадай, по какому принципу здесь собраны деньги!

– Без принципа! – заверил я Андрея.

– А вот и нет! – торжествующе сказал Андрей, – ответ неверный! Коллекционные монеты у меня в другом месте хранятся... А это —  монеты памятные! Вон тут твои пять шекелей лежат, видишь? И старый шекель Сарит. Я у всех своих друзей прошу на память монету. Не важно какая, слежу только за тем, чтобы они не повторялись. Люблю вечерами перебирать эти денежки как скупой рыцарь.

– И сколько у тебя набралось?

– Пятьдесят восемь. Пятьдесят восемь друзей. Благодаря этой коллекции я всегда знаю число людей, запавших мне в душу, начиная ближайшими родственникам и кончая случайными знакомыми. И   знаешь, откуда я взял эту идею?