— И я красавец, — смеется мой собеседник, с чем не могу не согласиться, вспоминая дальше, как второго января ты приехал за мной в институт, как я с радостью изменила своему уже не женишку, а муженьку, которому до этого изменяла просто от тоски. Как мы встречались чуть ли не каждый день, как не хотелось от тебя уезжать и как ты неохотно со мной расставался, как я не верила, что могу представлять интерес для взрослого мужчины, президента крупной фирмы, работающей в шоу-бизнесе. Как тридцать первого января мы вышли из твоего дома, сели в твой “Мерседес” и ты мне сказал, что могла бы и остаться, собственно, а я спросила: “Насовсем?” — и ты ответил чуть удивленно: “А почему бы и нет?”

И далее, как по тексту, в подробностях, красках и деталях, — про конфликт с родителями, возмущенными уходом от мужа, с которым прожила всего три месяца. Про то, как в начале февраля появилась статья в газете, где говорилось о твоей причастности к убийству какого-то деятеля шоу-бизнеса и о том, что ты вообще преступный авторитет. Про почти полное прекращение отношений с мамой (которая прежде всего была женой генерала милиции, а уже потом мамой). Про то, как я увидела, какой может быть жизнь, про нашу любовь, про твое ранение — забывая уже о том, что многое из того, о чем говорю, Корейцу прекрасно известно.

— Вадюха ничего не чувствовал в тот день?

Задумываюсь, пожимаю плечами. Накануне ты что-то предчувствовал, когда в конце декабря мы возвращались после месячной поездки в Америку, и ты мне сказал, что твои банковские счета теперь наши общие — и тот, который предназначен на фильм, и другой, твой личный. Ты добавил, что про это говоришь просто так, на всякий случай, и, несмотря на всю эйфорию от поездки, мне эти слова совсем не понравились: было ощущение, словно в теплую комнату, где проходит праздник, вдруг кто-то впустил ледяной ветер, выстудив моментом счастье и радость. А тогда, второго января, не было никаких предчувствий — ты и охрану отпустил.

Чувствую, что ему хочется, чтобы я прервалась. В который раз поражаюсь Корейцу: он ведь жалеет меня сейчас, не хочет, чтобы я вспоминала тот вечер. Знает, что я сильная, но жалеет. Впрочем, что вспоминать — он ведь с самого начала был полностью в курсе всего, я все рассказала, когда он приехал в Склиф, в реанимацию, буквально через полчаса после моего звонка. И увел меня вниз от палаты, у которой я сидела, сжимая пистолет в кармане перепачканной кровью белой норковой шубки, и слушал внизу, в машине, мой рассказ.

Он все знает, но ничего не видел. А я видела и помню, как мы вышли из дверей ресторана и пошли через маленькую короткую арку к “Мерседесу”, как притормозила напротив арки “девятка” и началась стрельба, как ты пошел на “девятку”, выхватив ПМ. И стрелял, ранив одного и убив другого, и упал после последней очереди, а я, не понимающая, что происходит, оглохшая от выстрелов и свиста секущих стены пуль, чудом не задетая, медленно подошла к тебе. И увидела дырки на светлом пальто, перевернула тебя на спину, и кровь была везде, и я все поняла…

Он не видел, поэтому в который раз рассказываю, как втащила каким-то чудом тебя в “Мерс”, и вдруг машины подъехали со всех сторон. Я подняла твой пистолет, не зная, что обойма расстреляна до конца, и собиралась стрелять, думая, что это за тобой, чтобы добить, — но это милиция была, чуть не открывшая по мне огонь, и “скорая”, как летела на твоем тяжеленном трехсотом за “реанимацией”, как сидела у палаты, надеясь, что тебя спасут, но и не веря в это.

— Он ведь не захотел бы жить инвалидом, правда? — спрашиваю сама себя, вспоминая, как врачи на каком-то этапе сказали, что ты выживешь, но останешься инвалидом; как Кореец утешал меня, что это херня, что братва тебя поставит на ноги, а я думала про себя, что для тебя было бы лучше уйти сейчас, сильным и здоровым мужчиной, победителем, героем.

— Вадюха? Не, он бы не стал, — откликается Юджин, и я смотрю на него с теплом, чувствуя, что глаза уже сухие, думая, что, если бы кто подслушивал, был бы удивлен, что он говорит половину фраз по-русски, а я — только по-английски.

Я опять поднимаю свой стакан, немного подавленная всеми воспоминаниями, и говорю себе, что сегодня можно. А проснувшейся во мне трезвой и практичной американке, напомнившей, что сейчас уже три ночи, а в двенадцать у меня встреча, сообщаю, что вопреки обыкновению встречу отменю, что я, никогда не опаздывающая и во всем пунктуальная Оливия Лански, сделаю исключение из правил. Сегодня не просто можно, сегодня — надо: это твой день, точнее, твоя ночь и не следует делать ее короче…

— Чем теперь будем заниматься, мисс Лански?

Я даже реагирую не сразу, не в силах оторваться от экрана, думая машинально, почему, когда он говорит по-английски, то называет меня только так, и его “you”, в принципе могущее означать и “вы”, и “ты”, всегда звучит как “вы”. Нравится ему непривычная для него вежливость? Или просто привык вначале копировать других, того же Мартена, а потом, уже лучше выучив язык и начав изъясняться самостоятельно, просто не стал изменять привычке. Ведь тот же Мартен давно называет меня Олли, а Кореец употребляет свое любимое “мисс Лански”. Может, потому, что мне нравится называть его мистер Кан?

— Ты можешь звать меня Олли, Юджин, — отвечаю машинально.

— Спасибо, Олли. Так что мы будем делать теперь?

Не задумываясь пока, выключаю видео, отмечая, что тактичный Юджин дал мне досмотреть фильм до конца, наш фильм, между прочим. Я знаю его уже наизусть, но все равно смотрю — даже в кинотеатр заставила Корейца сходить, когда он на экраны вышел, интересно было смотреть его не одной, увидеть реакцию зала. Я к нему так отношусь не только потому, что он твой и ты погиб, в общем-то, из-за него, не только потому, что он мой и для того, чтобы добыть деньги на него, я рисковала жизнью — хотя прежде всего я рисковала, чтобы отомстить за тебя, деньги в том деле были вещью второстепенной, просто так уж вышло, что лучшей местью было подставить виновного в твоей смерти банкира, заставив выложить огромную сумму. Нет, здесь еще и другая причина: я ведь сразу после окончания школы попросила отца устроить меня к своему знакомому, владельцу частной киностудии, специализировавшейся на документальных фильмах и рекламных роликах. Мне так нравилось там, и пусть я выполняла не самую творческую работу, особенно поначалу — хотя через полгода стала монтажером, а там простора для творчества уже немного было — мечтала стать режиссером, почему-то даже видела себя в вельветовом пиджаке, шейном платке и с трубкой. Непонятно, почему именно такою — я ведь всегда подчеркивала именно женское свое начало, даже выпячивала его и гордилась им, — но такое было. И кучу книг про кино прочитала, и мне в самом деле интересно было этим заниматься, иметь к процессу непосредственное отношение.

Вот и сейчас, когда смотрю дома фильм, всякий раз думаю, что лично я, несмотря на самую высокую оценку мной режиссерской работы, что-то сняла бы по-другому, что-то убрала бы, что-то добавила. Правда, сейчас я в работу не вмешивалась — от участия в съемке я сама отказалась, хотя Мартен, дышащий ко мне неровно, не раз предлагал мне это настойчиво. Он не возражал против внесения кое-каких правок в сценарий, не слишком, впрочем, принципиальных, и кандидатуры исполнителей со мной обсуждал, и на беседы с режиссерами всегда приглашал, и на съемках я не раз была с ним — но видела, что специалистом он меня не считает и к любому моему замечанию отнесется не просто безрадостно, а болезненно. И я молчала: все же в первый раз работали вместе и для меня важно было этот фильм снять, тем более что я здесь новичок и их законов не знаю, а он профи.

В будущем, конечно, я этого не допущу. Коли деньги мои — вернее, не мои, но я их привлекла, — то и слово мое должно значить очень много. Все же режиссер — наемная сила, а Мартен — мой коллега, а не начальник, к тому же доля его в нашем общем деле куда меньше, чем наша с Корейцем и Яшина. А так как ни Корейца, ни Яшу тем более процесс не интересует, значит, тут три моих слова против одного мартенского — и если нам еще предстоит работать вместе, он об этом узнает. А работать нам, скорей всего, предстоит.