Ко времени конференции я была сама не своя. Побыв для виду пару дней в Мантуе, я отправилась в Феррару, и там попыталась выяснить, что же случилось. На работе никто не брал трубку – с улицы были видны закрытые ставни. На второй день я отправилась в библиотеку и взяла газеты за предыдущие месяцы. В одной из них в коротеньком абзаце было сказано все. Возвращаясь ночью от одного из пациентов, он не справился с управлением, и машина врезалась в огромный платан. Смерть наступила мгновенно. День и час в точности совпали со временем, когда обрушились полки в моем шкафу.

В одном из журнальчиков, что приносит мне синьора Рацман, в рубрике «гороскопы» я как-то прочитала, что насильственной смертью повелевает Марс в восьмом доме. В статье говорилось, что человеку, рожденному при таком положении звезд, суждено умереть не своей смертью. Как знать, может, Илария и Эрнесто появились на свет при этом зловещем положении планет. Сначала отец, потом и дочь, спустя более чем двадцать лет – оба погибли, врезавшись на машине в дерево.

После того, как не стало Эрнесто, я совершенно утратила силы жить. Я вдруг поняла, что сама не была источником света, который излучала прежде: ощущение счастья, любви к жизни исходило не от меня, я была всего лишь зеркалом, я только отражала свет, который излучал Эрнесто. Он исчез, и все померкло. Даже Илария не приносила мне радости, теперь она вызывала во мне одно лишь раздражение; я была настолько не в себе, что стала сомневаться, был ли Эрнесто ее отцом. Все это не укрылось от твоей матери - будучи, как все дети, очень чуткой, она ощутила мою неприязнь и стала капризничать, требовать к себе внимания. Я превратилась в дряхлое дерево, из которого выпивают последние соки, а Илария, цепляясь за мучившее меня чувство вины, как молоденькая омела, поднималась все выше. В доме не стало житья от криков и ссор.

Наконец, Августо избавил меня от обузы, найдя для ребенка няню. Он пытался было увлечь ее насекомыми, но, увидев жуков, она каждый раз верещала: «Фу, какая гадость!» - так что, в конце концов, ему пришлось оставить ее в покое. Августо очень постарел, он был скорее похож на дедушку, а не на отца своей дочери; с ней он был ласков, но держался отстраненно. Изредка я видела в зеркале свое суровое, изможденное лицо и понимала, что и сама состарилась. Я себя презирала, и от того совершенно за собой не следила. Илария была либо в школе, либо с няней, и у меня появилось много свободного времени. Сидеть на месте мне было невыносимо, и я в каком-то оцепенении колесила на машине по дорогам Карсо.

Я нашла у себя несколько книжек на религиозные темы, которые начала читать когда-то в Аквиле. На их страницах я в отчаянии пыталась найти ответ. Ходя по дому, я повторяла слова, которые святой Августин произнес, когда умерла его мать: «Не будем печалиться о том, что потеряли ее – возблагодарим Бога за то, что она была с нами».

Подруга познакомила меня со своим исповедником. Я поговорила с ним один или два раза, но после этих встреч мне стало еще хуже. Его слова были слащавы, о вере он говорил так, будто ее можно купить в ближайшем магазине. Я не могла понять, почему Эрнесто больше нет? У меня не стало света, и от этого мне было еще труднее найти ответ. Понимаешь, когда я встретила его, когда родилась наша любовь, я ощутила, что вся моя жизнь обрела смысл: я была счастлива оттого, что живу, радовалась всему вокруг; мне казалось, что я достигла самой вершины своего пути и навсегда поселилась в крепости, которую никто не разрушит. В душе я испытывала немного горделивую уверенность человека, который все постиг. Долгие годы я думала, что одна одолела весь путь, а на самом-то деле, я сама не ступила и шагу: я и не заметила, что все это время сидела на лошади, она-то и шла по дороге. Но вот лошади не стало, и я почувствовала, что не могу идти: ноги подкашиваются, колени дрожат, я ковыляю, как старуха - или как ребенок, который только учится ходить. На какое-то мгновение мне захотелось опереться на костыль: им могла стать религия или работа. Но почти сразу я поняла, что совершила бы очередную ошибку. В сорок лет на это уже нет времени. Если ты оказался наг, нужно иметь мужество посмотреться в зеркало и увидеть себя таким, каков ты есть. Нужно было все начинать сначала. Положим, но с чего начинать? С себя самой. Сказать-то легко, но гораздо труднее сделать. Кто я? Куда пришла? Когда в последний раз была самой собой?

Как ты знаешь уже, целыми днями я колесила по плоскогорью Карсо. Порой, когда одиночество тяготило меня, я спускалась в город, смешивалась с толпой, пытаясь забыться, бродила по многолюдным улицам. Я выходила из дому утром вместе с мужем и возвращалась только к вечеру, будто у меня тоже была работа. Мой лечащий врач объяснил Августо: в отдельных случаях нервное истощение выражается в том, что больному необходимо много двигаться. Главное, что я не думала о самоубийстве, и потому можно было не бояться, оставляя меня одну: по его мнению, рано или поздно я должна была, выпустив пар, успокоиться. Августо выслушал объяснения врача - не знаю, поверил ли он в это на самом деле, или ему просто не хотелось лишний раз волноваться, но в душе я была ему благодарна, что он не вмешивался и не чинил мне препятствий.

И все же, в одном врач не ошибся: несмотря на подавленность и нервное истощение, я не думала о самоубийстве. Как ни странно, это правда: ни на одно мгновение после смерти Эрнесто я не помышляла о том, чтобы наложить на себя руки - и не потому, что меня спасали мысли об Иларии; как я уже говорила, в ту пору мне совсем не было до нее дела. Скорей, где-то в глубине души я понимала, что в смерти Эрнесто был смысл. Я знала, что ответ существует, словно в тумане, я различала его, как высокий уступ, на который нужно взобраться. Зачем? Я и понятия не имела, что увижу, если там окажусь.

Однажды на машине я добралась до селения, в котором не бывала прежде. Там стояла церквушка, рядом - маленькое кладбище, их окружали покрытые лесом холмы, на вершине одного из них различались очертания старого замка. За церквушкой стояло два или три деревенских дома, курицы важно расхаживали по улицам, лаял черный пес. Согласно карте, местечко называлось «Саматорца». Это слово, казалось, говорило: здесь хорошо побыть наедине с самим собой, собраться с мыслями. Я увидела каменистую тропинку и пошла по ней, не думая, куда она ведет. Солнце уже клонилось к горизонту, но я шла все дальше, быстрее, почти бежала, подгоняемая криками соек. Что-то будто звало меня – что именно, я поняла лишь, когда лес расступился, и я вышла на лужайку, посередине которой рос огромный дуб – дышавший спокойствием, величественный, раскинувший ветви, будто руки - словно желая меня обнять.

Наверное, смешно говорить об этом, но едва я увидела это дерево, мое сердце забилось иначе - оно будто заурчало, как разомлевший котенок. Так случалось со мной лишь, когда рядом был Эрнесто. Я села на землю, погладила кору рукой, прислонилась спиной к стволу.

Gnosei seauton, так в юности я написала на первой страничке тетради по греческому. Там, у подножия дуба, мне вспомнились вдруг эти слова. Познай самого себя. Воздух, дыши.

Этой ночью выпал снег - проснувшись, я увидела, что за окном белым-бело. Бак носился по саду как сумасшедший, прыгал, лаял, хватал зубами ветки и подбрасывал их в воздух. Ближе к полудню ко мне заглянула синьора Рацман, мы попили кофе, она пригласила меня в гости на Рождество. «Чем вы занимаетесь целыми днями?» - спросила она, стоя на пороге. «Так, ничем, - ответила я, пожав плечами. - Иногда телевизор смотрю, размышляю о том, о сем».

О тебе она не спрашивает, деликатно обходя эту тему, но по тону ее голоса я понимаю, что она считает тебя неблагодарной. «У молодых совсем нет сердца, - частенько повторяет она, - и нет уважения к старшим - не то, что в наше время». Я согласно киваю головой, потому что не хочу с ней спорить; однако в глубине души думаю, что с сердцем у молодых все в порядке, просто теперь меньше лицемерия, вот и все. Не всякий юноша эгоист, равно как и не всякий старик мудрец: это зависит не от возраста, а от жизненного опыта. Недавно, не помню точно, где именно, я прочитала пословицу американских индейцев: «Прежде чем судить человека, проходи три месяца в его мокасинах». Мне она так понравилось, что я занесла ее для памяти в записную книжку. Стороннему наблюдателю поступки других людей могут казаться ошибочными, нелогичными, даже безумными; трудно понять человека, не ставя себя на его место. Нужно посмотреть на жизнь его глазами, проходить три месяца в его мокасинах – лишь тогда ты осознаешь, что им двигало, что он чувствовал, почему поступил так, а не иначе. Понимание есть плод смирения, а не горделивой уверенности в том, что ты все постиг.