«Анархисты», «революционеры» - какой ужас несли в себе эти слова в годы моего детства! Тебе, наверное, это покажется странным, но не забудь, что мне было семь лет, когда случилась Октябрьская революция. Из перешептываний взрослых я понимала: творилось что-то страшное; одна моя одноклассница сообщила, что вскоре казаки доберутся до Рима, и лошади их будут пить воду из фонтанов у Собора Святого Петра. Дети впитывают ужас, как губки, и эта картина поразила мое воображение: по ночам, засыпая, казалось, я слышала топот копыт где-то вдали, на Балканах.

Кто бы мог тогда подумать, что мы увидим совсем иные ужасы, и куда страшней, чем лошади на улицах Рима! Прочитав ту книжку в детстве, я принялась считать, сколько лет осталось ждать: может, и я увижу своими глазами чудеса двадцать первого века? Дожить до девяноста лет мне казалось хоть и непростой, но вполне посильной задачей. Эта мысль немножко пьянила, я словно бы ощущала превосходство над теми, кого в двухтысячном году уже не будет на свете.

Теперь осталось всего несколько лет, но я знаю, что и меня не будет на свете. Меня это печалит? Я тоскую о прошлом? Вовсе нет. Просто я очень устала. Из всех обещанных чудес на моем веку люди сотворили лишь одно: маленькое и мощное устройство. Не знаю, может в конце жизни так происходит со всеми, может, каждый чувствует, что жил слишком долго, слишком много повидал на своем веку. Не знаю, так ли было в древние времена. И все же, когда я думаю о нашем столетии, большая часть которого прошла на моих глазах, у меня возникает чувство, что каким-то образом время ускорилось. Конечно, в сутках по прежнему двадцать четыре часа, и если день растет, то ночь убывает, или наоборот, в зависимости от времени года. Точно так же было и в каменном веке. Солнце садится и встает. С астрономической точки зрения может и поменялось что-то, но едва ли существенно.

И все же я чувствую, что время ускорилось. В нашей жизни случается столько всего - то одно потрясение, то другое. К исходу дня ты все больше устаешь, к концу жизни ты опустошен. Взять, к примеру, Октябрьскую революцию, коммунизм. Я помню, как все начиналось: от страха, что придут большевики, я не спала по ночам. Потом коммунизм проник во многие страны и разделил мир на две половины, белую и черную, которые боролись между собой, а мы, затаив дыхание, наблюдали за схваткой: ведь маленькое устройство уже взорвалось, и его снова могли сбросить на наши головы. И вдруг, однажды я включаю телевизор и узнаю, что всего этого больше нет: рушатся стены, решетки, статуи вождей. Менее чем за месяц великая утопия столетия превратилась в динозавра. Теперь остов его, недвижим и неопасен, стоит в музее посреди зала, а люди подходят к нему и дивятся: о, как он был велик, как ужасен!

Я говорю «коммунизм», но примеров множество: перед моими глазами прошло столько химер, от которых теперь ничего не осталось. Видишь, поэтому мне и кажется, что время ускорилось. Скажем, в каменный век, что могло случиться в течение одной человеческой жизни? Дождь осенью, снег зимой, солнце весной, нашествие саранчи, кровавые стычки с соседским племенем; ну, может, упадет метеорит и оставит дымящийся кратер. Вселенная неандертальца была: лес, речка, поле; все, что творилось за ее пределами, его не касалось, и потому как следствие время текло медленней.

Кажется, у китайцев есть присказка: «Пусть тебе жить доведется в интересное время». Так желают людям добра? Не знаю, мне кажется, скорее, это пожелание горя. «Интересные» годы – самые беспокойные, полные бурных событий. Мое время можно назвать «интересным», но твое, возможно, окажется еще интереснее. И даже если это не больше, чем условность, трудно избавиться от ощущения, что смена тысячелетий предвещает какую-то катастрофу.

Первого января 2000 года птицы на деревьях проснутся в тот же час, что и накануне, 31 декабря 1999 года – заведут трели, и, напевшись вдоволь, как обычно, полетят добывать пищу. Но для людей все переменится. Быть может, если предреченное возмездие нас минует, мы с усердием примемся строить лучший мир. Вероятно такое? И да, и нет. Много свидетельств «за», но много – и «против». Иногда я думаю: человек – это всего лишь представитель семейства обезьяньих, которым управляют одни только животные инстинкты, но который владеет, увы, опасной хитроумной техникой. А иногда, напротив, мне кажется, что худшее позади, и все духовное в людях начинает проявляться. Где тут правда? Кто знает, может неверно и то и другое, может на самом деле в первую ночь третьего тысячелетия небо накажет человека за все глупости, за бездарную трату даров, которые были даны ему, и на землю упадет страшный дождь из огня и серы.

К двухтысячному году тебе исполнится двадцать четыре года, ты увидишь все своими глазами; а меня уже не будет, и я унесу с собой в могилу неудовлетворенное любопытство. Будешь ли ты готова принять вызов времени? Если бы сейчас с неба сюда спустилась фея и позволила мне загадать три желания, знаешь, о чем я попросила бы? Мне хотелось бы превратиться в сурка, в синичку, в домашнего паучка, в какое-то существо, которое незаметно могло бы жить рядом с тобой. Я не знаю, не представляю, что ждет тебя в будущем, и тревожусь от этого, потому что люблю тебя. Из наших скупых бесед на эту тему я заключила, что будущее видится тебе отнюдь не в розовом свете: с упрямством юности ты уверяла меня, что твой удел – несчастья, и они никогда не оставят тебя в покое. Но я убеждена в совершенно обратном. И на каком же основании, спросишь ты, я питаю эти безумные надежды? Это основание – Бак. Да, солнышко, просто Бак. Тогда, в питомнике, ты думала, что выбрала обычную собаку. На самом деле, в те три дня в ты выиграла невероятно важную битву в своей душе: не прельстившись внешним, поверхностным, без капли нерешительности, без тени сомнения ты прислушалась к голосу сердца.

Я в твоем возрасте выбрала бы породистую, ухоженную, грациозную собаку с лоснящейся шерстью, такую, чтобы мне все завидовали. К тому времени обстановка, в которой я воспитывалась, равно как и моя собственная неуверенность в себе, уже превратили меня в рабу условностей.

Провозившись вчера полдня на чердаке, я снесла оттуда вниз лишь ясли и форму для выпечки, которая осталась после пожара. С яслями все понятно, скажешь ты, сейчас Рождество – а причем тут форма для выпечки? Она принадлежала моей бабушке, то есть твоей прапрабабушке, и это единственное, что осталось в память о женщинах нашего рода. Форма так долго лежала на чердаке, что местами покрылась ржавчиной, но я отнесла ее на кухню, положила в раковину и как следует вычистила ежиком. Подумай, сколько раз ей довелось побывать в печи, сколько печей она повидала на своем веку, сколько рук – разных, но очень похожих – наполняли ее тестом. Я отнесла ее вниз в надежде подарить ей еще одну жизнь: может, она еще послужит тебе, и ты, в свою очередь, передашь ее дочерям, так что этот скромный предмет кухонной утвари станет свидетелем нашей семейной истории.

Когда я увидела эту форму на дне сундука, мне вспомнился тот день, когда нам последний раз было хорошо вместе. Когда это было? Год назад, может, чуть больше. После обеда ты зашла ко мне в комнату, не постучавшись. Я спала, сложив руки на груди, и увидев меня, ты принялась плакать без удержу. Я тут же проснулась: «Что такое? - спросила я, усаживаясь на постели. – Что стряслось?» «Ты скоро умрешь», - сказала ты, и разрыдалась еще сильнее. Я улыбнулась: «О Боже, надеюсь, не прямо сейчас». И добавила: «Знаешь что? Давай я научу тебя готовить что-нибудь эдакое, и потом, когда меня не станет, ты сможешь готовить и вспоминать обо мне». Я поднялась, и ты обняла меня. «Итак, - сказала я, стараясь не выдать, что и у меня ком стоял в горле, - что мы будем готовить?» Вытерев слезы, ты задумалась ненадолго и ответила: «Пирог». И тогда мы отправились на кухню и принялись за дело. Сначала ты заупрямилась, не желая надевать фартук: «Ты еще вели надеть бигуди и шлепанцы, и буду просто тетя клепа!» Потом, взбивая белки в пену, ты жаловалась, что болит запястье, сердилась оттого, что масло не растворялось в желтках, что плита все никак не нагреется. Помешав растопленный шоколад, я облизала ложку, и на носу осталось коричневое пятно. Увидев меня, ты рассмеялась. «В твоем-то возрасте, постеснялась бы! У тебя нос пуговкой как у собаки!»