— Так кого посылать-то, Катя? — опустив глаза, «не замечал» слез снохи Дмитрий Егорович. — Молодые-то вон они где… Ну, а если сами будут по району гонять — кто ж за них директивы-то давать будет? Подумай! Ладно хоть старики, вроде нас с Иван Зиновиечем, есть, и то хлеб. Ничего, отдохнем пару деньков, в баньке попаримся, и назад.

Спохватилась Катя: забыла позвать пообедать дядю Ваню… С дороги человек, устал, голодный…

— Звал я его. Так чего ему с нами? Ему домой. Дома жена. Да и от дочери, ог Валентины, может, письмо… Все тоже ждут. Как и мы… — Дмитрий Егорович отломил хлеба, склонился к тарелке.

Когда в один из дней января 43-го года, в трескучий алтайский мороз, завхоз райисполкома — он же столяр, он же конюх, он же водовоз — старик Пантелеев по прозвищу Спечияльные Гвозди, а по-простому Спечияльный прицел нового сотрудника Колоскова Дмитрия Егоровича, по слухам бывшего агронома, «невесть за каки глазки переведенного из району в центр и сразу поставленного в должность, козлики забодай его совсем!» — так вот, когда он привел его к одноэтажному деревянному дому, наискось задутому снегом, то сильно удивился.

И было отчего.

Ни штакетника тебе, каковый он, Спечияльный, собственноручно городил вот только в осень, ни ворот уже тем более, ни калитки. И стайку как кто наполовину выгрыз. Не говоря уже о том, что, почитай, все окна повыбиты «в квартере, каковую надо представить чин по чину энтому выдвиженцу, козлики забодай его совсем!»

— Дела-а, — раздумчиво зачесал затылок Спечияльный; «Выдвиженец» виновато поскрипывал снежком рядом.

Постучались в соседнюю квартиру — такую застали картину: сидит семья эвакуированных по фамилии Виноградские — две сестры, их золовка, с ними старуха и пацаненок, закутались кто во что, колют штакетники на палочки и кидают те палочки по единой в буржуйку — и лица счастливые такие у них. А по окнам целые сады белые расцвели.

Спечияльный оставил выдвиженца и семейство знакомиться, а сам пошел назад, в райисполком. Через полчаса вернулся — с пилой, топором и стекольным ящиком. Выдвиженца и сестер нарядил ломать и допиливать стайку, пацаненка стаскивать ту стайку в дом, старуху приказал не беспокоить, а сам, откопав в снегу чудом уцелевшую лесенку, «зачал стеклить квартеру энтому выдвиженцу, козлики забодай его совсем!»

Выдвиженец, однако, для первого раза прожарив квартиру до банного духа, выпил со Спечияльным четушку, переночевал кой-как на полу, а утром укатил в командировку, навесив на сенную дверь замок и ключ оставив соседям.

Через неделю из деревни приехали с вещами Катя и Митька. А еще недели через две вернувшийся из командировки Дмитрий Егорович получил в гортопе машину дров, поделил ее с Виноградскими, и жизнь наладилась.

По утрам Катя ходила и ставила в очередь за хлебом пятилетнего Митьку. (Ставила под присмотр кого-нибудь из соседей.) Затем, до привоза хлеба, шла в райисполком, куда ее с большим трудом «выдвинул» Дмитрий Егорович — печатала на машинке.

Дело в том, что в колхозе Катя работала счетоводом и о машинописи имела самое смутное представление, а сказать точнее — печатала она, как раздумчивая цапля по болоту лапкой наступала. Но у нее был учебник стенографии, неизвестно какими путями попавший в сельскую лавку перед самой войной, и начальство райисполкома, увидав этот учебник, сперва сильно удивилось, потом так же сильно обрадовалось, будто человек, который вот так запросто держит под мышкой учебник стенографии, знает его назубок.

Впрочем, Катя никого не хотела разочаровывать и старательно штудировала учебник по вечерам, выписывая в тетрадку разные крючки, завитушки, закорючки, чем вводила Митьку в искреннее недоумение: что тут сложного и зачем столько трудиться над этими крючками? «Мам, смотри, у меня закорюка красивше твоей получилась. А у тебя… Эх ты!» — «Не мешай!» — почему-то сердилась на него мама.

Сестры Виноградские, вернее, две сестры и их золовка, были учителями средней школы. И хотя между ними была существенная разница в возрасте, все трое были на удивление похожи и болтливы, как галки. Говорить спокойно они не могли — они «галкали», резко взмахивая руками, норовя подпрыгнуть к потолку: «Что вы?! Какая прелесть! Не может быть!» Сын же одной из них, золовки Клары, Боря, когда готовил уроки, сидя за столом в бязевой нижней рубашке и перешитых папиных штанах с помочами, походил на худого, сосредоточенного грача. Боря учился в третьем классе, и учился только на пять.

Сама Ревекка Михайловна, уже высушенная и загнутая в легонький беленький крючочек старушка, еле передвигалась, но имела вам непомеркнувшую живость и юмор в глазах.

Днями сестры бывали в школе, а по вечерам, рассаживаясь вокруг дорогой мамочки, читали письма с фронта. Письма приходили от мужа Клары и отца Бори — гвардии сержанта Виноградского Михаила Яковлевича. На фотопортрете, что висел на стене, Михаил Яковлевич имел узкопоставленные светлые глаза, тяжелый нос и пышные — пшеничными снопами на стороны — усы.

Сестры перечитывали и разбирали каждое предложение, каждую строчку, слово, ища в них какие-то подтексты, надтексты, строя разные догадки и предположения. Особенно будоражили их вымарки военной цензуры. Да, тут было над чем поломать голову! И если Дмитрий Егорович бывал дома, сестры летели к нему, совали письмо под нос и, как всегда, возбужденно размахивали руками, стремясь к потолку. «Читайте же, читайте, Дмитрий Егорович!»

Дмитрий Егорович, не торопясь, надевал очки, долго, жуя губами, разглядывал сплошь изрубленное лихим цензором письмо, говорил, наконец, что-нибудь наугад, несущественное, предположительное, и, странное дело, сестры тут же радостно соглашались с ним, выхватывали письмо, летели скорей разъяснить все мамочке.

Весной Дмитрий Егорович «выдвинул» себя, Катю и сестер на получение земли под картошку. Катя посадилась, помогла сестрам. За домом Дмитрий Егорович со Спечияльным огородили штакетником пустырь — вот тебе и огород! Вскопали его все дружно. Опять же со Спечияльным почистили, поправили завалившийся колодец. Катя купила на базаре семян, потом помидорной рассады, все это было посажено, и сестры, прыгая с лейками по огороду, радостно вскрикивали: «Какая прелесть! Какая прелесть! Уже этой осенью мы будем иметь свежие овощи! Какая прелесть!» Боря-грач не подскакивал, Боря-грач вышагивал по огороду. В отличие от мамы и тетушек Боря всегда был очень серьезен. Он приседал к свежевскопанной земле, сосредоточенно изучал в ее пахучих комочках разных букашек, жучков, червячков. Рядом с ним сопливым ассистентом ползал Митька, подставляя Боре длинную стеклянную банку, куда тот и запускал всех этих жучков-червячков. Спечияльный, навешивая с Дмитрием Егоровичем штакетник, поглядывал на огород, головой покручивал, восклицал: «Вот ить! Глянь, Егорыч, ну чисто галки на пахоте! Х-хе-х! Интельгенция, козлики забодай ее совсем!» Дмитрий Егорович смеялся, а с огорода летело: «Какая прелесть! Какая прелесть!»

И жить бы да жить соседям меж собой так и дальше, поддерживая друг дружку в лихую годину, только подходят однажды Катя и Митька к дому и видят: стоит грузовая машина и какие-то бойкие люди споро таскают в квартиру Виноградских канцелярские столы, стулья… сейф, вон, кажись, потащили. Кинулась Катя: «Где?! Почему?! На каком основании?!» — «Не шуми, не шуми, гражданочка!.. Не шуми… В Козловке твои соседи, в Козловке. Сами переехали…»

Катя и Митька побежали в Козловку, на другой конец городка. Но все оказалось до наивности подлопросто. Утром к Виноградским пришел наркомисто-картузистый мужичонка с папкой под мышкой. На папке было написано: «К докладу». Мужичонка все время открывал и закрывал эту папку, перебирал в ней какие-то грозные бумаги. Как следует напугав сестер, он загнал во двор полуторку, покидал в нее с шофером нехитрый скарб Виноградских, примчал семью в Козловку и воткнул пять человек в маленькую комнатенку. В барак. На все это ушло менее получаса. Картузистый завязал на папке тесемки, прыгнул в полуторку и умчался «докладать о выполнении функции». Сестры закрыли рты, снова открыли и с облегчением завзмахивали руками по новой «квартире».