Огромные руки-стрелки на циферблате часов на небоскребе, прославляющие тилберский чай, показывали десять часов пятьдесят минут, когда длинный черный лимузин свернул с Бродвея на 44-ю Западную улицу. Толпа была настолько густой, что автомобиль полз, как черепаха, проталкиваясь вперед на дюйм-два после каждой вынужденной остановки. Конный полицейский, свесившись с седла, заорал на шофера: «Что, тебя не касается?» Но он мигом осекся, стремительно приложив ладонь к козырьку фуражки, когда бледный луч от уличного фонаря упал на строгий профиль человека на заднем сиденье. «Сюда, инспектор!» Он пришпорил лошадь, грубо осадил толпу, освобождая место для проезда. Автомобиль остановился у самого начала переулка. Дверца открылась, и хорошо сложенный, крепко сбитый, высокий, отвечающий всем профессиональным требованиям нью-йоркской городской полиции человек вышел на тротуар. Его глаза живо забегали, внимательно изучая переулок, дома и гудящую толпу. Затем, словно еще сильнее сгорбившись под тяжестью свалившейся на него новой ноши, инспектор Фойл зашагал вниз по переулку, направляясь прямо к служебному входу Королевского театра.

Возле входа его встретил молоденький лейтенант из криминального отдела и лично проводил на сцену. Занавес был поднят, театр пуст. Ярко освещенная огнями рампы сцена вместе с двумя рядами ослепительных фонарей над головой казалась явным абсурдом – как будто все здесь было приготовлено для второго акта какого-то затасканного детектива. Помощник эксперта по судебной медицине склонился над неподвижной фигурой человека, лежащего на кровати в алькове, в глубине декораций. Сидящий за столом на переднем плане полицейский что-то стенографировал в своем блокноте. Дактилоскопист суетился со своими линзами и различными трубочками возле серебристого самовара, у набора чайных чашек из севрского фарфора. Полицейский-фотограф настраивал камеру, направляя ее из-за кулис на сцену. Несколько сыщиков сличали план декораций, выполненных художниками, с архитектурным планом здания, внимательно изучая каждый квадратный сантиметр настоящего и бутафорского дерева.

Когда инспектор Фойл проходил через дверь в театр с улицы, то туда же прошмыгнула, жужжа, жирная муха. Теперь она совершала ленивые круги над сценой и, казалось, тоже была занята изучением сцены, причем делала это самозабвенно, с каким-то почти научным интересом, почти так же, как делали это люди, находившиеся в театре.

Не снимая ни пальто, ни шляпы, инспектор Фойл сел в кресло перед «очагом», где Федора ожидала Владимира в первом акте. Сгорбившись, опустив подбородок на грудь, он с безразличным видом выслушивал устный доклад лейтенанта.

– Значит, в театре так никто и не смог опознать Владимира?

– Никто.

– Где в данный момент находится мисс Морли?

– Служанка отвела ее в артистическую. Когда мы прибыли сюда, мисс Морли здесь уже не было. У нее сейчас доктор. Все остальные – в кабинете Мильхау.

– Это все?

– Да, сэр. Кроме одного. Какой-то свидетель утверждает, что знает вас лично. Его имя вроде как… Биллингз. – Лейтенант заглянул в свой блокнот. – Простите, сэр. Уиллинг. Доктор Базиль Уиллинг. Я не обратил на него особого внимания и запер вместе с другими в кабинете Мильхау. Знаете, в подобных переделках всегда найдется какой-нибудь ушлый парень, который непременно заявит, что он ваш лучший, самый близкий друг, а может, даже и самого Верховного комиссара. Но потом, как всегда, выясняется, что когда-то, лет этак двадцать назад, он сидел рядом с вами на бейсбольном матче.

– Вы, я вижу, новичок в отделе криминалистики?

– Меня перевели сюда из отдела по борьбе с наркоманией.

– Ничего. Скоро вы узнаете, что в нашем деле доктор Уиллинг – просто незаменимый человек, которого всегда полезно иметь под рукой, когда сталкиваешься с трудным делом. Между прочим, он один из помощников окружного прокурора по судебно-медицинским расследованиям. Приведите его сюда. И немедленно.

Лейтенант густо покраснел и скрылся за кулисами. Вскоре они с Базилем шли рядом по сцене, оживленно разговаривая.

– Если бы вы мне сказали сразу, что служите в управлении окружного прокурора… – мямлил незадачливый юный детектив.

– Вначале я и хотел так поступить. Но потом понял, что стоит мне произнести эти слова, как все свидетели в моем присутствии тут же проглотят язык и следствие зайдет в тупик с самого начала. Вот я и решил сыграть роль человека-невидимки.

Фойл приказал лейтенанту собрать все вещи Владимира, а затем, пожав руку Базилю, слабо улыбнулся и спросил:

– Как вы думаете, доктор, чьих же рук это дело?

– Не рановато ли задавать такой вопрос? – ответил Базиль. Он взял шляпу и пальто из рук билетерши, бросил их на диван, сел. – Вы переоцениваете мои способности, инспектор.

– Отнюдь нет. Ведь у вас – редчайший дар видеть то, чего не замечают другие. Где вы сидели во время первого действия?

– В четвертом ряду, как раз в центре.

– Боже, значит, вы сидели почти на сцене?!

Фойл встал и уставился на Базиля.

– Насколько мне известно, у вас отличное зрение. К тому же вы – медик. Как же вы не сумели разглядеть на таком близком расстоянии, что Владимир на самом деле умирает?

– Вы, инспектор, недооцениваете убийцу, – Базиль вытащил портсигар. – Коль я теперь на сцене, а не в зале, то, надеюсь, могу закурить?

Фойл пожал плечами.

– Обратитесь к пожарникам. Это – не моя забота. Насколько мне известно, в театре сцена – это единственное место, где разрешается курить.

Базиль зажег сигарету и глубоко затянулся.

– Подумать только, как помогает! Не могу себе представить, как актеры ухитряются соблюдать запрет и не курить за сценой? И так каждый вечер! Чудовищно!

Он придвинул к себе одно из севрских блюдечек, намереваясь использовать его в качестве пепельницы. Устроился поудобнее на диване, откинувшись на спинку.

– Это преступление было подготовлено изобретательным человеком.

– Что вы имеете в виду?

– По пьесе Владимир должен умирать на протяжении всего первого акта. У него нет ни одной реплики, ни одного жеста. Он должен просто лежать на кровати в своей спальне в глубине сцены. Единственный источник света в алькове – горящая свеча перед иконой на сцене. Кроме того, там установлена лампадка из красного стекла. Свет от свечи отбрасывает загадочные, пляшущие тени, а красноватый свет не отличается особой яркостью. Кроме того, Владимир еще и загримирован под умирающего – у него сине-белое лицо, голубые тени возле глаз и рта, серые губы. Он должен был выглядеть так, как выглядит изнуренный болью человек, едва пребывающий в сознании. Теперь вам легко понять, какую уникальную, поистине единственную возможность давал весь этот «антураж» убийце. Никто, ни один человек, где бы он ни сидел в зале – четвертом ряду или в каком-либо ином месте, – не в состоянии определить, в какой именно момент выражение боли и изнеможения на лице Владимира перестало быть искусственным, актерским, и стало, так сказать, совершенно реальным. Никто не в состоянии сказать, когда его лицо, под маской жирного грима, действительно побледнело от полученной смертельной раны…

Фойл бросил быстрый взгляд на альков, а затем на четвертый ряд партера.

– Хорошо, я могу понять, что и вы, и другие зрители могли ошибиться, не рассмотреть детально из-за слабого освещения и расстояния, что на самом деле произошло на сцене. Но что вы скажете об актерах, которые в это время находились рядом? Не хотите ли вы меня убедить в том, что и они не заметили, что Владимиру явно не по себе?

– Даже если они нам что-то и скажут, то каким об-0м мы уличим их во лжи?

Значит, заговор?

– Вполне вероятно. Может, так и есть. В любом случае выигрывает убийца. По словам продюсера Мильхау, первый акт должен по расписанию длиться ровно сорок восемь минут, от 8.40 до 9.28. В рамках этого времени мы не можем установить, когда именно произошло убийство. Поэтому практически невозможно определить, кто же убийца.