Похоже, сатана действительно испугался христианской любви. Когда отец Степан как следует набрался, он вдруг заговорил как трезвый человек. Внезапно он начал проклинать себя, стуча кулаком в грудь:

— Грешный ты человек, отец Степан. Господь доверил тебе своих овец, посох пастыря тебе вручил: паси их, когда они голодают, пои, когда жаждут. А ты что? Не накормил, когда голодали, не напоил, когда жаждали. Продал ты душу еврею за чарку горилки. Еврей сидит и молится своему Богу, а ты, батюшка, пьянствуешь. Это ты, еврей, все подстроил, я знаю. Меня напоил, а сам молишься.

— Батюшка, родной, да что ты? Что ты такое несешь? Сходи в церковь, батюшка. На вот тебе ключ иди и молись, сколько хочешь. Разве я тебя держу? Еврею радость видеть, как гои молятся, большая радость. На, бери ключ, иди в церковь.

— И ключи от святой церкви евреям отдали. Осквернили церковь, осквернили нашу веру. А ты, пастырь, сидишь и пьешь. Погодите, приедут скоро добры молодцы из степи. Примчатся хлопцы на быстрых конях. Приедут из-за Днепра, отомстят за поругание. Освободят народ от панов, церкви у жидов отберут, расквитаются за нашу веру!

— Да что же это? Замолчи! — еврей выскочил из-за стола и ладонью зажал Степану рот. — Молчи, стены услышат, ветер пану расскажет, с тебя живьем кожу сдерут. Тсс, тихо!

Он оглянулся, не услышал ли кто поповские слова, его пейсы тряслись от страха:

— Тсс, я тебе дам водки, сколько хочешь, на, пей! О Господи, сил моих нет. У меня в корчме ему это надо! За что мне такое наказание? На тебе еще, бесплатно, чтоб тебе пусто было. Пей, только молчи.

Напугать еврея добрыми молодцами из степи был лучший способ получить выпивку, не считая изгнания сатаны христианской любовью. Взяв еще одну чарку, к тому же налитую до самых краев, потому что еврей в спешке перехватил меру, поп успокоился, снова уселся на скамью возле печи и, теребя длинную рыжую бороду, начал отхлебывать водку. Еврей вернулся к столу, но заниматься с сыном больше не мог, только вздыхал:

— Господи, Господи, за что мне такое? Не беру церковь в аренду — ксендз бьет, беру — поп своими молодцами пугает. А синагогу построить не дают, и евреев тут нет, сына учить некому, растет без Торы. Бросить корчму, бежать из Злочева куда глаза глядят! Ни синагоги, ни евреев, одни попы пьяные!

— Не убегай, Менделю, не бросай нас, — вдруг отозвался поп, хотя, казалось, вовсе не прислушивался к словам еврея, — ты ведь нам как отец родной, а синагога у тебя будет. Приедут добры молодцы из степи, прилетят на быстрых конях. Панов вырежут, а тебе синагогу построят. Я за тебя словечко замолвлю.

— Да что такое, опять он со своими молодцами. Замолчи ты! — перепуганный Мендл снова выскочил из-за стола.

Кто знает, чем бы все это закончилось, если бы в трудную минуту на помощь Мендлу не пришла служившая у него старая, но крепкая еще казачка Маруся. Она появилась из заднего, жилого, помещения, отделенного от корчмы перегородкой. Маруся встала перед попом, уперев в бока толстые, сильные руки, обнаженные даже в зимний морозный день.

— Вижу, батюшка, надо тебе поддать как следует, — сказала старуха, — иначе ты не уймешься. Сатану своего ты напоил, а теперь какой бес в тебя вселился?

— Помоги, матушка, поступи, как добрая христианка. Я уже сам ему поддал, да не больно он меня боится. Проклятый сатана давно со мной запанибрата!

— Подожди, батюшка, подожди, я тебе помогу! — Маруся подошла к двери, взяла помойное ведро и вылила его на голову отца Степана.

— Ох, хорошо! — Поп даже слюну пустил от наслаждения.

— Ну что, батюшка, полегчало тебе? — спросила Маруся.

— Надо бы его еще маленько поколотить, тогда он совсем успокоится.

— Ладно, батюшка, надо так надо, — и старая Маруся большими, мясистыми руками что было сил пихнула попа в живот.

— Полегче, полегче, — наблюдая за ними издали, махал руками Мендл.

Смеркалось. Снег под окном стал красноватым, потом фиолетовым. Ветер, прилетавший из степи, стучался в стены, и казалось, если его не впустят, он сорвет с дома соломенную крышу. В корчме было уже совсем темно. Поп, после того как Маруся изгнала из него беса, упал на скамью возле печи и заснул. Его храп, как звук пастушьего рожка, разносился по всему дому.

Из-за перегородки появилась корчмарка, Юхевед. Она держала горящую лучину, освещавшую ее молодое, свежее лицо и многочисленные чепчики и шали, в которые она была закутана. Юхевед подошла к печи и зажгла фитиль, торчащий из сосуда с воском. Потом вытащила корыто и принялась сыпать в него муку.

— Что ты делаешь, Юхевед? — спросил Мендл.

— Надо тесто замесить для халы. Печка уже нагрелась.

— Что это ты затеяла халы посреди недели?

— Как же так, Мендл, ведь уже четверг, — ответила удивленная жена.

— Да нет, ты ошибаешься. Еще только среда, ты что, Юхевед, уже не знаешь? — закричал муж. — Юхевед, мы здесь в пустыне, ни одного еврея вокруг, и ты потеряла день, Юхевед!

Смущенная жена замерла с лучиной в руке и сказала умоляющим голосом:

— Не ругай меня, Мендл, посмотри лучше в календарь. Уже четверг, Мендл!

Мендл вздохнул и подошел к огромной таблице на стене. Это был календарь, который Ваад четырех земель[4] печатал в Люблине для корчмарей, живших в забытых Богом уголках, вдали от еврейских общин. Календарь был исчеркан вдоль и поперек, пестрел воткнутыми на память щепочками. Долго, долго вглядывался в него Мендл, потом спросил жену:

— Юхевед, что у нас было позавчера? Понедельник или вторник?

— Ой, Мендл, Мендл, ты не знаешь, какой день был позавчера? Если ты не знаешь, откуда же знать мне, грешной женщине?

Мендл снова принялся изучать календарь, а Юхевед стояла в холодном поту. Ее муж потерял день! Она так испугалась, будто оказалась одна в ночной степи.

— Мендл, что же нам делать? Как еврей может забыть день недели, Мендл?

— Что ты кричишь? — вмешалась Маруся. Казачка Маруся, пару лет прослужив у Мендла и Юхевед, поднаторела в еврейских законах и обычаях, так что следить за их соблюдением стало ее обязанностью. Со своим воспитанником, единственным сыном Мендла Шлоймеле, она читала по утрам «Мойде ани», а перед сном «Шма Исроэл».[5] Она напоминала ему, что за едой надо произносить благословения. Она должна была также отслеживать дни недели, чтобы хозяева знали, когда готовиться к субботе.

Сейчас она вбежала на их крики. Узнав, что они заблудились в календаре и гадают, когда суббота, Маруся от страха не решалась и слова сказать, хотя прекрасно помнила, что позавчера был понедельник.

— Откуда же мне знать? Панове, я ведь не еврейка даже. Может, понедельник, может, вторник. Господи, Господи…

Мендл и Юхевед с ужасом смотрели друг на друга. Вдруг все разом закричали: муж, жена и служанка. Глядя на взрослых, закричал и ребенок. Их вопли разбудили спящего батюшку. Поп несколько раз зевнул и удивленно вытаращил глаза.

— Батюшка, родной, выручай! — кинулся к нему Мендл. — Не знаешь, что было позавчера, понедельник или вторник?

— Понедельник или вторник? Позавчера? Погоди, дай подумать, — батюшка закатал рукав и стал считать по пальцам. — Святой Георгий всегда выпадает на четверг. Это первый день через две недели после святого Павла, когда первый снег выпал. Мы тогда в церкви молились за святого Антона.

— Мендл, Мендл, поп теперь твой ребе,[6] — расплакалась жена.

Мендл снова углубился в календарь, но все напрасно. Чтобы определить, среда сегодня или четверг, надо знать, что было позавчера: понедельник или вторник, а этого не знала ни одна живая душа в Злочеве.

На минуту дом замер. Все стояли, боясь пошевелиться, будто ждали, что вот-вот наступит конец света. Но вдруг со стуком распахнулась дверь, и вместе с ледяным ветром в корчму ввалилось что-то небольшое, сплошь облепленное снегом, закутанное в бурку, женские платки и мужские накидки. Лица видно не было, но по голосу, идущему от снежного кома, стало ясно, что это человек.