— Слава Богу! Здесь ведь живут евреи? — спросил голос.

— Евреи, евреи, — радостно отозвались муж, жена, служанка и даже поп, окружая низенького, засыпанного снегом гостя.

Снежный человечек по очереди сбросил на пол накидки, платки, бурку и задвинул одежду ногой в угол. Перед хозяевами стоял невысокий мужчина, с седой бородкой, белыми как снег волосами, ясными, детскими глазами и детской, но грустной улыбкой на добром лице. Он протянул Мендлу руку:

— Слава Богу, наконец-то нашел своих. Здравствуйте!

— Идите к печке, грейтесь, — пригласила корчмарка.

Человечек подошел к печке, обнял ее, как милого старого друга.

— Далеко же занесло еврея, в самую степь, — сказал он. — Где только, Господи, Твой народ Тебя не ищет, даже в степи, Отец наш небесный!

— Откуда вы, как попали в наши места? — опомнился Мендл.

— А вот как. Я сам портной, всего лишь портной, но здешние арендаторы меня, слава Богу, знают. Детишкам, чтоб они были здоровы, шью одежонку, молодым к свадьбе — все шью, что евреям надо. Услышал в Корсуне, что в Злочеве появился еврей-корчмарь, вот и подумал: сходить, что ли, разузнать, как он там один в степи, может, ему что пошить надо или детей поучить Торе. Я, слава Богу, еще и меламед.

— Это вас нам Бог послал! Мы ведь день потеряли. Живешь тут среди гоев, как в пустыне, забыли, что сегодня, — вмешалась жена. — Не знаете, уважаемый, какой сегодня день?

— День потеряли?! Даже в пустыне еврей должен знать, какой сегодня день, когда тесто замешивать для субботней халы. Смотри, Господи, как верен Тебе Твой народ, даже здесь, в диких степях! Даже среди гоев Тебя не забывают, соблюдают святую субботу. Это большая беда, потерять день. Ну ничего, я вас научу. Дайте-ка только взглянуть на мои узелки. — И еврей снял завязку с мешка. — Бывает, и забудешь, что сегодня, так вот смотрите. Каждый день завязываю узелок на веревке. Мои узелки говорят, что сегодня четвертый день после субботы, среда, значит. А вам я дам такой совет: дни считать дровами, так все арендаторы делают. В воскресенье положили на печку одно полено, в понедельник — второе, во вторник — третье. А когда на печи семь поленьев, значит, пришла святая суббота. Это жена делает, — повернулся он к Юхевед, — на мужчину тут полагаться нельзя.

— Спасибо вам за совет, — ответил Мендл за смущенную жену. — Поставь-ка суп, Юхевед.

Затем снова обратился к гостю:

— А мы, пока жена управляется с готовкой, прочитаем вечернюю молитву. Уже пора.

И корчма превратилась в синагогу. В одном углу стояли отец с сыном, в другом гость, и все читали «Шмойне эсре».[7] А из печи доносился аромат крупяного супа с луком, дразнил отца Степана. Огромными ноздрями втягивал он запах крупы и разварившихся луковиц, то и дело глотал слюнки, облизывался, чмокал губами. Поп знал, однако, что надеяться на угощение нечего, и ему стало грустно. Он потерся спиной о печь, облизал губы, как кошка, и тихо произнес с большой жалостью к себе:

— Господи, Господи, жиды поганые едят крупник с луком, а праведная христианская душа страдает от голода. Сжалься, Господи.

Мендл не обращал внимания на разгоряченного краснорожего попа. Он пригласил гостя в жилое помещение, а в корчме оставил Марусю, чтобы она охраняла бочонки с водкой. Поп горько вздохнул, посмотрев на крепкую казачку с закатанными рукавами. Последняя надежда покинула его, и он силился настроиться на благочестивые размышления.

За едой, в комнате, наполненной паром из глиняного горшка с крупником, который стоял посреди стола, гость решил проэкзаменовать мальчика.

Ущипнув Шлоймеле за щечку, он спросил:

— Ну, малыш, что ты сейчас учишь?

— Шесть лет уже, чтоб не сглазить, — ответил за мальчика отец, — а только Пятикнижие начали. Трудно быть евреем в этой степи.

— Бог вас вознаградит, — утешил его гость. — Вы еще удостоитесь увидеть в Злочеве настоящую еврейскую общину, и вы же будете ее главой.

Мендл задумался.

— И синагога здесь нужна, — добавил гость. — Широкая, бескрайняя степь, и ни одной синагоги. Но, если Всевышний хочет, чтобы Его народ Ему молился, придется помещику дать разрешение на строительство. Разрешит, с неба его заставят. Как он сможет не разрешить?

Граф Конецпольский приехал в Злочев на охоту. И в охотничьем замке давал бал. Злочевский управляющий послал Мендла в Немиров привезти оттуда еврейскую капеллу, а также закупить перчатки, чтобы потом продавать их гостям. Вельможным нужны перчатки, чтобы танцевать с паннами.

Охотничий замок с высокими готическими башнями был ярко освещен множеством свечей в кованых подсвечниках. Паны в кунтушах[8] с воротниками, покрывавшими плечи, в широкополых гусарских шляпах, с огромными павлиньими перьями в руках приглашали на мазурку дам, одетых в белые атласные платья, по-королевски украшенные горностаевым мехом. Еврейские скрипки выводили, тянули мелодию, нежно, сладко позванивали цимбалы немировской капеллы. Ясновельможные паны бряцали в такт музыке острыми бронзовыми шпорами. Панночки постукивали золотыми каблучками меховых сапожек. А Мендл с выглаженными перчатками метался от одного вельможного к другому и предлагал:

— Прошу вас, перчатки для танца с прекрасной панной.

После каждого танца вельможные бросали перчатки и хватали у Мендла свежую пару. Не пристало танцевать с другой дамой в тех же перчатках. Шлоймеле, сын Мендла, с развевающимися пейсами шнырял под ногами вельможных, подбирал брошенные перчатки и относил отцу. А отец клал их в деревянный пресс, разглаживал и снова подбегал к вельможным:

— Поменяйте перчатки, панове, угодите дамам, поменяйте перчатки. Негоже танцевать с ясными паннами в несвежих перчатках, панове!

Мендл не знал ни минуты покоя. Он не продавал новые перчатки, а разглаживал прессом старые, бормоча под нос псалмы, которые помнил наизусть, и время от времени со вздохом вставляя: «Веселятся гои, Отец наш небесный, мою лихорадку им в бок, моей жены родовые муки, моего ребенка зубную боль, корь и скарлатину. Только жрать бы им да пить, служат деревянному идолу, а синагогу, святую синагогу построить не дают. Наверно, пришло уже Тебе время восстановить святой Храм. Да нет, видно, рано еще. Что ж, пусть будет, как Ты хочешь, Отец наш небесный!»

— Эй, жид, что ты там лопочешь свои бесовские молитвы? Хочешь на нас чертей напустить? Перчатки для мазурки с прекрасной белой голубкой, злочевской паненкой, госпожой Зофьей! Да смотри, не разглаженные, которые твой щенок подобрал с пола, из-под ног благородных шляхтичей. Чистые давай, новые, поддерживать прекрасный стан моей голубки, моего ангела!

— Что говорит ясновельможный! Как же я могу осмелиться обмануть такого благородного шляхтича, как ты? Я еще твоего родителя знал, старого пана. Ой, добрый был шляхтич, кейн йойвди кул уршуим…[9]

— Ты что, жид, вздумал проклинать моего покойного отца на своем бесовском языке? Смотри, велю с тебя живьем кожу содрать!

— Я на нашем святом языке благословил твоего отца, пусть он пребывает в раю по воле Божьей.

— Ты не благословляй и не проклинай, еврейчик. Береги свою шкуру, а не то прятаться тебе у жены под юбкой, когда я на тебя собак спущу.

Живей, еврейчик, поторапливайся. Ноги не могут устоять на месте, так и тянет танцевать!

— Еще минутку, вельможный, пусть еще немного полежат под прессом. Чем дольше перчатки лежат под прессом, тем чище, тем благороднее они становятся. Точь-в-точь как люди, вельможный, точь-в-точь как мы, евреи.

Тут подошел злочевский помещик, хорунжий Конецпольский, высокий, крепкий как дуб, сильный, широкоплечий. В черном атласном кафтане до пят он казался еще крепче, будто вырезанный из цельного куска дерева. На плечах возвышалась, как башня, наполовину выбритая голова с острой макушкой. Виски и лоб были выбриты, но длинные, как у гигантского сома, усы тянулись от уха до уха.