Приятели мои, те, из шинка, правы: есть у евреев какая-то сила — незаметная, завораживающая. Когда впервые пришла я в их дом, казалось мне, что они замкнуты, печальны, и посторонние люди не интересны им. Иногда они выглядели погруженными в себя, глубоко подавленными, и головы их склонялись под невидимым гнетом. Но временами в их глазах сверкало такое высокомерие, словно меня и не существовало. И все же, после двух лет моей службы у них, что-то переменилось: теплые волны взглядов стали накатываться и на меня — сначала я почувствовала, как изменилось отношение детей, а потом — и хозяйки. Оказалось, что они вовсе не равнодушны…

Однако в те дни сны мои были гнусны и позорны. Я понимала всю бесплодность моих мечтаний, но противостоять им не могла. В снах моих сидела я вдвоем с хозяином у стола и пила рюмку за рюмкой. Прикосновение его не уступало прикосновениям парней-русинов,[2] он нежно гладил мою шею. И так — ночи напролет….

Были у меня и другие сны, полные ужаса, как те видения, что пугали меня в церкви в дни поста.

Во сне видела я стаю евреев, сгрудившихся у глубокой ямы. Сильные лучи света направлены на них, но они не двигаются с места. Они стоят на своем: «Убили мы Иисуса, убили раз и навсегда, и не дадим воскресить его!» — кричат их глаза. Беспощадные лучи жестоко секут их, но они непоколебимы, словно превратились в единую глыбу, прикрывшую собой устье ямы.

Эти видения не стерлись из памяти, и даже сегодня не потеряли своей отчетливости. В таких снах я осознавала все содеянные мною грехи: отдалилась от предков своих и родных мест, дитя свое бросила, я и грешница и преступница — ибо живу я у тех, кто руку свою поднял на Бога и Мессию. Я знала, что наказание меня ждет невыносимое — и не только там, в мире истинном, а прежде всего здесь, в юдоли земной.

Я собиралась оставить этот дом и уйти куда глаза глядят, но не было у меня сил сделать это, я боялась, весь мир казался мне чужим и пребывающим в запустении. Приятели из шинка не унимались:

— Ты должна бросить этих проклятых. Лучше с голоду пухнуть. Ты и сама не знаешь, что они могут сотворить.

— Многие работают у евреев, — я старалась не волноваться.

— Но ведь ты так изменилась.

— Они не причиняют мне зла.

— Ты не знаешь. Они действуют тихой сапой, скрытно, тебя меняют изнутри. Эти черти хитры и изворотливы. В один прекрасный день ты вдруг проснешься и увидишь, что заражена жидовской проказой. Что тогда делать станешь? Кто примет тебя? Ни один парень не станет спать с тобой. Куда тогда денешься?

Так уговаривали меня, приводя все новые и новые доводы. И, наконец, добились своего: страх овладел мною, поглотив меня целиком. Не какой-то отчетливый страх, а ужас, нараставший день ото дня, съедавший меня изнутри. Я продолжала работать, есть, спать, но все, что я делала, заражено было этим страхом. Не однажды я видела, словно воочию, меч, занесенный над моей головой.

Однажды ночью я вышла из дома и бросилась бежать. Был конец октября. Темень и стужа владели безлюдными улицами. Я понимала, что теряю рассудок, но больше не могла выносить этот страх: он гнал меня туда, в эти сырые, холодные расселины улиц. Целый час я бродила по городу, и наконец мне стало легче. Ноги промокли, холод пробрал меня до костей, но я ни о чем не жалела: радость охватила меня, словно я из тюрьмы вырвалась на свободу.

В ту ночь шинок был закрыт. Поэтому я отправилась на вокзал. Там я не встретила ни одного знакомого мне лица. Несколько пьяниц расположились в одном из углов, оттуда доносились всплески веселья. Мне вдруг захотелось к ним присоединиться и опрокинуть стаканчик.

— Давай сюда, у нас тепло, — позвал меня один из выпивох.

Я сознавала, что зов его — это не голос с небес, это вполне земной призыв, грубый, недобрый, и все же приятно было мне слышать родной язык, язык русинов, язык моей матери. Я застыла на месте, неподвижная.

— Иди к нам, выпей стаканчик. Где ты работаешь, милашка?

— У евреев, — сказала я и тут же пожалела, что раскрыла им свою тайну.

— У-у, проклятые! Хорошо, что ты ушла от них. Свобода нужна нам, как воздух.

От этого резкого и внезапного соприкосновения с языком, который слышала я от матери, какое-то приятное ощущение охватило все мое тело.

Пьяницы стонали, орали, веселились от души. Звуки грубого их веселья, словно по волшебству, вернули меня в родную деревню, к ее безмятежным лугам и водам, к одиноким деревьям на широкой равнине, щедро разбрасывающим свою тень.

Только теперь я ощутила, насколько отдалилась от благодатной земли, от покойной матери, от того нежного света, который окутывал меня в те далекие дни. А пьяницы, совко угадав мои мысли, вновь и вновь кричали:

— Хорошо, что ты убежала от этих проклятых! Лучше голодать, чем жить с ними под одной крышей.

Теперь я хорошо знала, о чем они говорят. В этом запущенном, зловонном месте, которое все называют «центральным вокзалом», я впервые почувствовала, что еврейский дух проник в меня и убил радость жизни.

— Почему ты не идешь к нам? Что плохого мы тебе сделали? — не унимались там, в углу.

— Я должна вернуться к работе.

— Ты не должна возвращаться! Ни за что на свете! Ух, проклятые евреи, они уже закабалили тебя.

— Они не сделали мне ничего дурного.

— Тебе это кажется, глупая.

Когда я подошла поближе, их вид поразил меня, как удар в лицо. Пьяницы разлеглись на тряпье, словно скотина, бутылки и объедки валялись тут же. Мысль о том, что еще мгновение — и я окажусь среди них, сковала мои ноги.

— Оставьте меня! — закричала я, будто в кошмарном сне.

— Дура! — заорал один из них и швырнул в меня бутылкой. — Эти распроклятые уже поработили тебя! Ты уже попалась в их сети. У тебя было что-то свое, совсем немного, но и это они у тебя отобрали. Ты, дуреха, этого не знаешь, но мы-то знаем. Ты еще горько пожалеешь о своей жизни.

Я выбежала на улицу и бродила всю ночь. Сердце мое взывало: «Господи Иисусе! Спаси меня, как спасал Ты всех грешников испокон веков! Присоедини меня к спасенным тобой и не дай погибнуть во грехе». Ночь была холодной, я месила уличную грязь, шагая переулками, пробираясь от площади к площади. И появись ангел смерти, чтобы взять меня с собой, я была бы ему благодарна. Но Избавитель не пришел. Вокруг была лишь тьма: все оттенки тьмы и пробирающий холод.

«Если я никому не нужна, то пойду к евреям. Ведь и Иисус вернулся бы к ним», — говорила я себе, но страх был сильнее меня.

В конце концов все решил дождь. Дождь, смешанный с градом, пошел к утру и заставил меня вернуться.

Я открыла дверь, дом был погружен в глубокий сон, все было на прежних местах. Ползком добралась я до своей каморки, до своей постели…

— Глаза у тебя красные, — сказала хозяйка.

— Сны меня измучили, — солгала я.

Тем временем жизнь вернулась в свою колею: ранний подъем, уборка, стирка, глажка. В свободное время или в вечерние часы я рассказывала детям про свой дом, про луга и реки, про ту красу, что храню я в душе со времен моего детства. А чтобы не думали они, что все там было так уж безмятежно, закатала я рукав и показала им шрамы, что остались на моем предплечье.

Не раз, вглядываясь в них, я говорила себе: «Боже мой! Они такие слабые! Кто защитит их в час беды? Ведь их все ненавидят, все желают им только зла». И с ними я говорила об этом. В деревне дети их возраста уже ездят верхом, пасут скот, точат серпы. Десятилетние, не уступая двадцатилетним, умеют все: плавать в реке, водить плоты, а при необходимости, и подраться всерьез. И когда я рассказываю ребятам обо всех этих чудесах, они слушают меня с огромным вниманием, с изумлением, но без страха. Они, по-видимомму, знают, что ждет их в будущем. Они готовы к этому. Как бы то ни было, разговор с ними меня всегда забавляет. С малых лет приучены они задавать вопросы. Мне безразлично — спрашивают они или нет: я рассказываю обо всем. Мои рассказы вызывают у них смех и удивление. Они хотят знать подробности, а иногда — даже мельчайшие детали.