«Дело?! Но что общего может у неё быть с ним? Несомненно он к Люсиль неравнодушен. Это понятно. Но вдруг и она почувствовала влечение к этому щёголю? Чем же мог он её пленить? Какое-то мимолётное знакомство, и вот он уже свободно говорит с ней, провожает её, как старый знакомый. А я?.. Я люблю её едва ли не с детства (эту мысль Ксавье впервые облёк в слова, даже и не произнося их вслух) и молчу, не могу сказать того, что так и просится из сердца. Но если она даже и полюбила его, почему не сказала мне прямо? Почему говорит о каком-то деле? Смотрит своими чистыми большими глазами и… лжёт! Ах, Люсиль, Люсиль!»

Жизнь улыбалась Жоржу Горану с детских лет. Его отец ухитрился воспользоваться всеми благами революции 1789 года и не вызвать ни у кого подозрений в дни террора.[22] При этом он никогда не забывал вовремя купить одно, продать другое. Таким образом, к дням Реставрации у него уже скопился солидный капитал, который неизменно увеличивался. Бежавшие за границу аристократы в спешке тайком продавали свои бриллианты, лошадей, экипажи. А Горан не торопясь приобретал то, что считал для себя выгодным приобрести. Исподволь он приучил своего единственного сына Жоржа вникать в производимые им операции, терпеливо объясняя ему их суть, предупреждая, чтобы он был осмотрителен, ничего не делал, не обдумав, не взвесив всё заранее. И Жорж наматывал на ус наставления отца. Отец дал ему образование и приобрёл для него нотариальную контору, считая, что даёт в руки сыну очень выгодное дело. Но Жорж, окончив факультет права, просидел с полгода в собственной конторе, уделяя ей мало внимания, и поспешил оставить её на попечение своего помощника. Молодого нотариуса больше интересовало падение и повышение процентных бумаг на бирже.

Его мать, Жанетта Пежо, внезапно скончалась во время холерной эпидемии в Париже, когда Жорж был пятилетним ребёнком, и отец сам его воспитал.

В то время как Людовик XVIII под звуки фанфар вернулся в Париж, чтобы снова занять место на троне, старый Горан слёг и больше уже не поднялся с постели. Но за судьбу своего богатства он мог не волноваться: больной, он ещё пытался руководить сыном, но Жорж и сам был не промах. Когда в 1825 году, через год после своего вступления на трон, Карл X распорядился ассигновать миллиард франков на вознаграждение бывшим эмигрантам за их конфискованные в своё время земли, Жорж Горан стал посредником между некоторыми крупными эмигрантами и двором. Если бы эти люди умели ждать, они и сами получили бы утраченное, без всякого посредничества, которое стоило им не малых денег. Но Горан оказывался в нужную минуту под рукой и невозмутимо, как будто так и следовало, взимал свою долю за эти сделки, впрочем проводившиеся им вполне законно, и обе стороны были довольны.

Жорж унаследовал от отца особое чутьё. Если он делал ставку на какую-нибудь политическую группу или отдельного человека, можно было не наводить дополнительных справок: Жорж действовал безошибочно. Не чужд он был и издательскому делу. В эти неспокойные дни, когда пресса приобретала всё большее значение, Жорж от случая к случаю брал на себя посредничество в тех изданиях, которые могли дать ему прибыль.

Вот почему, как только перед Вальдеком встал вопрос, где найти деньги и издателя для своих песен, он первым делом подумал о Горане.

Прошло совсем немного времени с тех пор, как Люсиль принесла Вальдеку свои первые песенки. Хотя он и обратился к Люсиль, веря, что она окажется способной создать подходящий репертуар, они поразили его своей свежестью и самобытностью. Но и немного смутили его. Где найти меру тому, что можно и что нельзя? Чуть-чуть высмеивать политических деятелей, намекнуть на политические события? Пожалуй, но именно чуть-чуть. А эта девушка уж слишком смела. После некоторых возражений Вальдека она согласилась кое-что смягчить. Потом принесла ещё песни. И вот с тремя отобранными песенками де Воклер пришёл к Горану.

До этой встречи их знакомство было только шапочным.

Подходя к дому Горана, Вальдек неотступно думал о том, какой восторг публики на премьере «Эрнани» вызвали возгласы: «Долой тиранов!» Подбадривая сам себя, он делал вывод, что песни, клеймящие властителей, будут несомненно иметь успех и раскупаться. Для разговора с «дельцом» ему было необходимо обрести уверенность, что он предлагает ему выгодное дело.

Горан принял Вальдека в своём рабочем кабинете.

Когда-то здесь вершил дела его отец, и Жорж, чтя его память, ничего не изменил ни в обстановке, ни в расположении мебели. Большое бюро, на нём лампа голландской майолики, в шкафу много книг, на стенах картины в золотых рамах. Кресло удобное.

Но Жорж не дал Вальдеку времени разглядывать его обстановку:

— Что привело вас ко мне, уважаемый господин де Воклер?

— Как вы догадываетесь, меня привело к вам дело.

— Вот не знал, что вас интересуют какие-либо дела! Я думал, что вы главным образом развлекаетесь, как это полагается людям вашего круга.

— Вы ошиблись. Я хочу предложить вам принять участие в… Скажу без обиняков, мне кажется, для вас может представить интерес издание модных песен.

— Неопубликованных?

— Да, конечно.

— Но кто может поручиться, что они модные, если, по вашим же словам, они ещё не напечатаны? — В голосе Горана звучала ирония.

— Вы имеете полную возможность ознакомиться с ними или, если вам угодно, дать их кому-либо для проверки и отзыва… Как ни скромны мои коммерческие способности, я с уверенностью говорю вам, господин Жорж: вы на этом не прогадаете. Мои условия…

— Ни о каких условиях не может быть и речи… Я посмотрю ваши песенки, и если мне понадобится мнение лица, сведущего в музыке, я найду способ с ним сговориться… Но кто автор?

— Автор — я.

— Вы?!

Жорж Горан окинул взглядом своего собеседника. Чего больше было в его взгляде: недоверия? Насмешки? Вальдеку, которого не легко было смутить, стало не по себе.

— Так вы позволите оставить вам принесённые песенки?

— Само собой разумеется… Сколько здесь песен?

— Три, — нерешительно ответил Вальдек.

— Ну что ж, более трёх дней, чтобы решить этот вопрос, мне не понадобится. Благоволите зайти через три дня… Это будет понедельник, как раз удобный для меня день.

Вальдек поднялся, он неуверенно протянул Горану листки с песенками. Прощаясь, хозяин уже гораздо более любезно повторил:

— Итак, до понедельника…

Взгляд Вальдека задержался на подсвечнике необычной формы с тремя свечами. Горан перехватил этот взгляд и уже совсем дружелюбно пояснил:

— Не правда ли, хорош? Мой отец, участвовавший во взятии Бастилии, специально заказал этот подсвечник, — он сделан из осколков крепостных фонарей, найденных после разгрома Бастилии… Оригинально, не правда ли?

— Весьма оригинально! — льстиво подтвердил Вальдек.

Но, выйдя на улицу, он с раздражением подумал: «Зачем ему надо было хвастаться, что его отец участвовал в революции? И кому?.. Мне, аристократу де Воклеру! Как выскочку ни шлифуй, он всё равно останется выскочкой… Невежа! Невежа и выскочка!..»

— Послушай! Послушай! Какие славные песенки! Игривые и невинные, но только на первый взгляд. На самом же деле… А мотив? Он так легко запоминается, что его может подхватить каждый, у кого на месте уши…

— А ты не думаешь, что тот, у кого на месте уши, сделает из этой песенки вывод, от которого может не поздоровиться её автору?

Разговор происходил в кафе дю Руа между уже известными нам светскими повесами: Грегуаром Тари и Филиппом Труа.

Филипп, принёсший ноты новых песен, потрясал в воздухе рукой, затянутой в жёлтую лайковую перчатку.