Тут я замедляю шаг и останавливаюсь. Останавливаюсь, словно меня отбросила назад пружина воздуха. Центр тяжести, перенесенный с пальцев левой ноги на пятку правой, снова возвращается к левой и сосредоточивается в колене. Очень уж крутой склон.

Дорога покрыта не асфальтом, а грубым бетоном, и, видимо, чтобы предотвратить скольжение, через каждые десять сантиметров в нем прорезаны узкие бороздки. Но пешеходам от них пользы мало. К тому же пыль и крошки от стирающихся на шершавом бетоне покрышек постепенно забили все неровности, и в дождливый день, если ботинки на резине да еще старые, идти по такой дороге — сущее мучение. Скорее всего, такое покрытие рассчитано на автомашины. Бороздки через каждые десять сантиметров могут сослужить им полезную службу. Не исключено, что они будут удобны и для отвода воды в кювет, когда тающий снег и грязь забивают водостоки.

Впрочем, все эти ухищрения напрасны, так как машин здесь совсем мало. Из-за отсутствия тротуара во всю ширину дороги идут с сумками в руках несколько женщин, поглощенных беседой. Посреди дороги мчится мальчишка на роликах, завывая, как сирена. Я поспешно посторонился, потому что и сам шел посреди дороги.

Но вот я замедляю шаг и останавливаюсь. Останавливаюсь, словно меня отбросила назад пружина воздуха. Центр тяжести, перенесенный с пальцев левой ноги на пятку правой, снова возвращается к левой и сосредоточивается в колене. Мальчишка на роликах проносится мимо, проходят и женщины — теперь передо мной ни души. С исчезновением людей замирает и пейзаж. Но, скорее всего, пейзаж замер потому, что остановился я.

Слева — крутая стена, сложенная из камней. Справа, за неглубоким кюветом, почти отвесный обрыв. Стена, казалось, перерезает и дорогу впереди — она круто поворачивает здесь влево и, должно быть, сразу же поднимается вверх, на холм. Достаточно пройти еще несколько шагов, как обзор расширится и покажется нужная мне улица на холме. В этом можно было не сомневаться. Пейзаж — его даже не замечаешь, так привычна мне стала эта дорога, по которой я могу идти хоть с закрытыми глазами... дорога, ставшая такой родной, — сколько сотен раз ходил я по ней... и сейчас иду, будто возвращаюсь к себе домой.

Но тут я непроизвольно останавливаюсь, словно меня отбросила назад воздушная волна. Останавливаюсь с желанием бежать от удивительно четкой картины, рожденной видом крутой дороги, — обычно я не обращал на это внимания. Почему-то пейзаж, который должен был открыться сразу же за поворотом, пейзаж, казалось, знакомый мне не хуже крутой дороги, расстилавшейся сейчас передо мной, я никак не могу вспомнить.

Оснований для беспокойства пока нет. Такие провалы памяти, кажется, бывали у меня не раз. Попробую подождать. Когда смотришь на стену, выложенную квадратной плиткой, смещается фокус и теряется ощущение дистанции. Забыть на какой-то миг имя знакомого человека — в этом нет ничего удивительного. Сейчас я упрусь левой пяткой в землю, уравновешу центр тяжести — много времени это не займет — и спокойно дождусь, пока фокус восстановится. Ведь за поворотом улица, где мой дом, — это совершенно точно. Я просто не могу вспомнить, но то, что он существует, — факт неопровержимый.

Небо, как обычно в этом сезоне, сплошь затянуто негустыми синевато-серыми тучами, и уже надвигаются вечерние сумерки, хотя часы показывают двадцать восемь минут пятого. Еще достаточно светло, чтобы различить бороздки, прорезающие дорогу через каждые десять сантиметров, но не настолько светло, чтобы предметы отбрасывали тень. Стена слева уже вся темная, виной тому, наверное, материал, из которого она сложена, да и покрывающий ее влажный мох быстро вбирает в себя тьму. Я скольжу взглядом вверх по стене — неровная линия, оттого что сверху стена выветрена, перерезает обзор, и над ней — пронзительно-светлое небо. Рассмотреть это отсюда, конечно, невозможно, но на середине холма, я это знаю, должны стоять три небольших деревянных жилых дома, а рядом — в окружении деревьев — не то общежитие, не то гостиница. Там от самого подножия холма идет еще одна дорога, но в тех местах я бываю редко и поэтому плохо их помню — тут уж ничего не поделаешь. Я лишь возлагаю надежду на то, что в тайниках памяти, хоть и нечетко, что-то все же сохранилось. Иначе, когда расстилавшаяся передо мной дорога распахнула двери в прошлое, такое воспоминание не родилось бы. А может быть, в действительности совершенно неизвестное место представляется мне знакомым только потому, что весь мир за пределами моего поля зрения для меня не существует и может преспокойно исчезнуть? Но исчезла лишь улица на холме за поворотом.

Улица под обрывом, обращенным к северу... Даже положение солнца точно определить я не в состоянии, а еще пытаюсь говорить о сторонах света! Я нахожусь на такой высоте, что ряды домов там оказались значительно ниже уровня моих глаз и видны лишь бесчисленные огороды, где вместо овощей — люди, ну точно вычерченный лабиринт, образованный черепичными и железными крышами, лес антенн, чутко улавливающих радиоволны, а прямо передо мной — труба бани, торчащая рядом с каменной оградой... Но я уверен, что смогу точно проделать в уме весь путь через лабиринт до бани в конце улицы. Я направляюсь по улице, где у закрытых еще лавок сидят и покуривают сигареты старики. После трех часов по этой улице спешат женщины с банными принадлежностями в руках. Объезд у самого обрыва, где снуют грузовички, развозящие топливо. На обочинах громоздятся горы обломков рекламных щитов. Я прекрасно помню день, когда бамбуковая корзина для грязного белья была сменена на голубую пластмассовую. Но что действительно стоило бы сменить, так это всегда мокрую подстилку у входной двери с запотевшим стеклом, о которую очень неудобно вытирать ноги...

Переступаю с ноги на ногу, дышать становится все труднее. И по мере того как дышать становится труднее, начинает расти беспокойство. А может быть, оттого, что растет беспокойство, и дышать становится все труднее? Мне не только не удается восстановить фокус, но хуже того — улица за поворотом все больше превращается для меня в пустое место, будто ее стерли ластиком. Стерт цвет, стерты очертания, стерты формы, наконец, стерто само существование этой улицы. Сзади приближаются шаги. Меня обгоняет мужчина, по виду служащий, с папкой в левой руке и с зонтом в правой. Ссутулившись, загребая ногами, он идет, вскидывая зонт в такт шагам. Видимо, оторвалась застежка, и складки зонта, точно дыша, то расходятся, то сходятся. Окликнуть его не хватило духу, но в какой-то миг захотелось пойти за ним следом. Может быть, лучше всего вот так, не колеблясь и не раздумывая, идти вперед? Во всяком случае, тогда бы я смог буквально через каких-нибудь пять-шесть шагов увидеть, что там, за поворотом. Мне кажется, что, если удастся своими глазами убедиться в реальности пейзажа, который должен там появиться, все легко разрешится, как застрявшая в горле пилюля легко проглатывается с водой. Мужчина как раз поворачивает за угол. Он исчез, но никакого вопля не слышно. Видимо, улица на холме действительно существует, в чем мужчина был совершенно уверен. То, что удалось мужчине, должно удаться и мне. Всего каких-то пять-шесть шагов, по времени это и десяти секунд не займет — невелика потеря.

Но действительно ли невелика? Не могу отделаться от дурного предчувствия. Не случится ли так, что, не дожидаясь, пока вернется память, я помчусь туда и возврата назад уже не будет? Вдруг пейзаж, который я увижу, окажется совершенно незнакомым — что я тогда буду делать? Совсем не исключено, что все, такое знакомое мне, пока я стою на этой крутой дороге, превратится вдруг в незнакомый мир, если я пойду вслед за мужчиной. Вполне возможно. Может быть, и дома на холме существуют лишь в моем воображении, а пришедший мне на память лабиринт под обрывом — просто ассоциация, вызванная трубой бани. Ясно, что здесь северный склон холма — на это указывает влажный мох, легко захвативший владения от каменной стены до бетонного покрытия дороги.