После приятных развлечений и танцев грустно было возвращаться домой.

С чувством глубокого душевного волнения покидал я на следующее утро нашу деревеньку, красиво расположенную в лесистой местности, и затуманенным от слез взором глядел на бедные нивы, живописные соломенные кровли, холмы и леса вдали, которые я не раз самым обстоятельным и добросовестным образом обследовал как натуралист и где мне знаком каждый камень.

В судьбе моей ничего уже нельзя было переменить, не так ли?

Простившись с милой матушкой, с сестрицей и братом, двадцать седьмого июня я выехал в Младу Болеслав.

Оттуда военная судьба бросила меня хоть и в нищую, зато изобилующую природными красотами страну жизнерадостных черногорцев, а затем я попал в девственные дебри гористой Албании, познакомился с ее мужественным, красивым, рослым, свирепым на вид народом, однако во всем, что касается образованности, стоящим на чрезвычайно жалком уровне.

Белее всего меня интересовала сама природа — горная местность с журчащими потоками и дремучими лесами, а поскольку к тому времени воинская служба наша стала значительно легче, то я получил возможность изучать еще неизвестную мне приморскую и высокогорную флору.

В своем ранце я носил деревянный ручной пресс для засушки цветов, литр денатурированного спирта как средство для умерщвления жуков, складной сачок для ловли бабочек и несколько прочных коробочек с пробковыми вкладками.

В свободные минуты я с усердием собирал экспонаты по склонам албанских гор, пользуясь помощью солдат нашего взвода, помощью хоть и добровольной, но иной раз слишком уж неуклюжей и для дела вовсе не безвредной. Сколько нежнейших крылышек, принадлежавших редчайшим экземплярам, измяли их грубые руки! Сколько цветов, которые я намеревался сорвать и уже было нагнулся, протянув к ним руку, растоптано громадными горными ботинками! Не раз случалось, что драгоценная находка, могущая составить украшение кабинета природоведения в любой школе, погибала под взрывы хохота, под грубые, а порой и обидные для меня солдатские шутки…

Я старался привить моим товарищам верный взгляд на коллекционирование; а так как от природы я обладаю большим терпением, то мне удалось воспитать себе несколько помощников, которые, презрев игру в карты и куренье, принялись с жаром выполнять мои задания, разумеется не выходя из рамок своих прямых воинских обязанностей.

Да, можно не сомневаться: мы сделали большое дело, а вместе с тем испытали удовлетворение, и сколь благородное!

Как человек некурящий, член общества трезвости, я мог вознаграждать своих помощников причитающимися мне табаком и ромом.

Наш взводный Крейцфингер, гордый сын страны Андрея Гофера, желая заслужить мое одобрение, принес мне однажды целую фуражку капустниц — бабочек Ubiquista, имеющих широкое распространение со всех странах умеренного пояса.

Признаюсь, рвение Крейцфингера, хоть я и поблагодарил его, привело меня в некоторое замешательство, тем паче, что среди изуродованных мертвых капустниц я обнаружил черепаху Chelonia, а на самом дне фуражки — несколько земляных червей, клешню ядовитого скорпиона, чей‑то помет и труп крота, совершенно высохшего на солнце.

Впрочем, добровольные дары следует принимать с благосклонной улыбкой, не так ли?

Время тогда было тяжелое, земля черногорская нас не баловала, и питания, углеводов в особенности, нам ощутимо недоставало. С чувством глубочайшего внутреннего протеста таскал я на своем горбу австрийский солдатский ранец через горы и долы, поля и леса, и часто настроение у меня было самое что ни на есть грустное.

Но вот однажды взгляд мой остановился на старом, трухлявом пне.

— Опята! Armillaria mellea! — вырвалось у меня из груди, и, позабыв, все свои невзгоды, я устремился к ним.

Товарищи мои не поняли, что так меня воодушевило, раздался их громкий смех, и только благодаря красноречию мне удалось убедить их отнестись к делу гораздо серьезнее и с большим вниманием.

Не сходя с места я прочел им целую лекцию об этих грибах, упомянув и превосходный их вкус и такую особенность их мицелия, как флуоресценцию, отметил также и вред, наносимый ими лесу. Вместе с кашеваром мы на скорую руку замариновали опенки, побросав их прямо в уксус, и уже на следующий день вся трехлитровая бутыль, разумеется, за исключением самого стекла, мгновенно исчезла в солдатских желудках.

Учитывая питательные свойства опенок, наш взвод стал их с того дня прилежно собирать. Приведенный здесь случай позволяет мне со всей скромностью отметить, как много значит хороший пример для блага человечества.

Принимая участие в боях к югу от Драча, я, как старший ротного дозора в одной из разведывательных операций, был награжден вот этой бронзовой медалью, и хоть вышел из кровопролитных битв со свирепыми итальянцами целым и невредимым, все же на побережье схватил сильную лихорадку, именуемую малярией. Она передается через укус комара, принадлежащего к роду Anophelis.

Когда меня, тяжело больного, привезли в полевой госпиталь в Драч, я был в бреду, от озноба у меня зуб на зуб не попадал. Благодаря счастливой случайности я повстречался там с бывшим моим соучеником, неким Путрликом, учительствовавшим где‑то близ Нова Паки, способным педагогом и методистом в области обучения школьников началам счета.

Коллега мой служил в госпитале простым санитаром. Разумеется, он с величайшей готовностью стал оказывать мне всестороннее попечение.

Чувствуя себя на краю могилы, я вручил ему копию своего завещательного распоряжения, ручной пресс с засушенными в нем цветами и другими уникальными экземплярами растительного мира, одиннадцать баночек с жуками, биологическая принадлежность коих не была еще установлена, а также полную коробку бабочек, причем половина не была еще наколота на булавки.

Я просил его передать эти экспонаты после моей кончины в школу как основу будущего музея.

Хоть коллега и уверял, что непосредственная опасность мне не грозит, я чувствовал себя очень слабым. Лишь по прошествии известного времени и после принятия внушительных доз хинина я воспрянул духом и вновь обрел надежду…

Там, в госпитале, или, вернее сказать, в нескольких албанских лачугах, составлявших его, и произошел тот смешной случай, о коем за недостатком времени — ведь скоро девять, и пан Кладиво не один уже раз, как мы слышали, попробовал, хорошо ли звучит его горн, приготовляясь сыграть вечернюю зорю, — я могу коснуться лишь бегло.

На кукурузной соломе, в одной палате со мной, как мы точно подсчитали, лежало еще четырнадцать больных малярией солдат, и среди них некто Шмальфельд — молодой человек из Писека, города, стоящего на златоносной Отаве.

Сын тамошнего виноторговца, он был еще совсем зеленый, изнеженный юнец, и полковой врач обещал отпустить его домой сразу, как только у него спадет жар.

Кому не известно, что значит на чужбине для солдата волшебное слово «домой», а тем более для такого мальчика, который совсем еще недавно сидел у матери на коленях. И как бы ни хвастал он своими геройскими подвигами, его чрезвычайно тянуло повидаться с родными и близкими.

Наконец в один прекрасный день температура у него в самом деле стала нормальная, и он ждал врача, совсем готовый к выписке.

Однако же не спешите, его испытания на том не кончились. Желая убедиться в полном его выздоровлении, врач оставил Шмальфельда еще на одни сутки.

В страшном унынии лег он в постель с градусником под мышкой, вознамерившись лично следить за своей температурой, ибо из-за самого ничтожного повышения он мог потерять целую неделю отпуска, дожидаясь, когда в порту пристанет следующий пароход.

Так и случилось. Ровно в полночь мы проснулись от его жалобных стонов и вздохов.

Подняв голову от подушки, я спросил:

— Что такое с вами, пан Шмальфельд, вам хуже?

Но вразумительного ответа так и не дождался.

Зажигаю свечу, подхожу к постели и застаю его в слезах. На термометре — сорок один и две десятых.

Обеспокоенный, я пошел искать Путрлика.