— Давайте оставим на время философские рассуждения и приступим к делу!

Семенкин крякнул, но ничего не сказал.

— Итак, — продолжил я, — до апреля тридцать девятого года вы были сотрудником органов НКВД?

— Ну и что из этого? — все с той же недоброжелательностью в голосе спросил Семенкин.

Я сделал вид, что не уловил, с какой интонацией вопросом на вопрос ответил Семенкин, и, как ни в чем не бывало, голосом, в котором не было ни неприязни, ни раздражения, спросил:

— За что вас уволили из органов и исключили из партии?

— А ни за что! — с вызовом ответил Семенкин. Он явно не был расположен вести разговор на предложенную мной тему.

— Как это «ни за что»? — удивился я, хотя удивляться мне было нечему, потому что я знал, за что Семенкин был уволен и исключен, и этот вопрос мне понадобился для того, чтобы постепенно подвести его к основной части беседы.

— А так! — не разгадав моей тактической уловки, попытался предложить мне свою версию Семенкин. — Тех, кого было за что, тех расстреляли! А таких, как я, которые не замарали свои руки кровью, тех исключили из партии и уволили, как скомпрометировавших себя во время репрессий. Только какая это компрометация, если мы выполняли приказы?!

Знакомая песня! Как часто люди, наделенные властью и превысившие полномочия, данные этой властью, по своей собственной воле или под влиянием созданной этой властью общей атмосферы беззакония и произвола, пытаются оправдывать свои неблаговидные поступки тем, что они действовали «по приказу», то есть по своеобразному принуждению, которое должно избавить их от ответственности, хотя бы в собственных глазах. Впрочем, оправдание в собственных глазах для многих людей намного важнее, чем в глазах остальной части общества!

Вот только всегда ли это может служить оправданием и может ли служить вообще — вот вопрос, на который не ответила еще самые известные юристы!

Изложив собственную точку зрения на причину своего увольнения и исключения из партии, Семенкин жадно затянулся папиросой и замолчал.

— Ну, хорошо, — прервал я затянувшуюся паузу, — вернемся к тридцать седьмому году… Вам фамилия Бондаренко о чем-нибудь говорит?

— Бондаренко? — переспросил Семенкин, хотя, судя по имеющимся данным, должен был сразу вспомнить этого человека. Да и как можно было забыть фамилию того, кто возглавлял городскую прокуратуру в тридцать седьмом году? — Нет, — внезапно ответил Семенкин и, чтобы, как ему казалось, окончательно убедить меня в том, что он говорит сущую правду, на всякий, так сказать, случай уточнил: — А кто он был такой?

— Почему вы считаете, что он «был»? — спросил я и посмотрел ему прямо в глаза.

Семенкин понял, что допустил явную оплошность. Он заметно смутился и, как бы оправдываясь, ответил:

— Я не считаю… Просто спросил.

— Вы правы — он действительно «был», — с упором на последнем слове сказал я. — Бондаренко Григорий Федорович был прокурором города и в тридцать седьмом году исчез. Вот сейчас мы и выясняем обстоятельства его исчезновения.

Семенкин уже оправился от допущенной оплошности и самым безразличным тоном, на какой был способен в этой ситуации, спросил:

— А я-то здесь при чем?

Я не ответил на его вопрос. Я только внимательно смотрел на него, стараясь понять, как долго и насколько квалифицированно может лгать человек, лгать даже в том случае, если не получает от этого никакой выгоды, потому что событие, о котором мы ведем беседу, не имеет к нему непосредственного отношения, и поэтому наш разговор не может иметь для него неприятных последствий. И тем не менее он продолжает лгать просто по инерции, раз и навсегда постаравшись вычеркнуть из своей жизни тот период, когда это событие произошло, а из своей памяти — все факты и имена, потому что только таким образом он может избавиться от воспоминаний, будоражащих его уснувшую совесть.

То ли не выдержав моего взгляда, то ли разгадав ход моих мыслей, Семенкин помялся немного и спросил:

— Прокурор, говорите?.. Припоминаю, ходили тогда слухи, — выдавил наконец из себя Семенкин и снова умолк, соображая, продолжать ему свой рассказ или нет и куда этот разговор может его завести.

— Какие слухи? — в предчувствии долгожданного признания выдержка несколько изменила мне, и мое нетерпение едва не погубило с таким трудом сдвинувшееся с мертвой точки дело.

— Да разные, — уклончиво ответил Семенкин и сделал еще одну попытку проверить мою квалификацию: — А что вам о нем известно?

Это меня развеселило, хотя веселье в этой ситуации было, конечно, неуместно. Я посмотрел на Семенкина с иронической улыбкой и спросил:

— Когда вы работали в органах, вы тоже отвечали на подобные вопросы?

— Да, действительно глупо, — смутился Семенкин. — Простите.

Этот маленький и по-своему забавный эпизод, как ни странно, расположил его к некоторой откровенности.

— Кое-что я и в самом деле помню, — начал он, но тут же словно спохватился, — да только вряд ли это вам много даст…

— Что именно? — не скрывая на этот раз своего нетерпения, поторопил его я.

Семенкин снова сделал глубокую затяжку и, тщательно подбирая слова, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, стал рассказывать:

— Был у нас заместителем начальника управления Вдовин Иван Михайлович. Он здешний, работал еще в губчека, потом уехал в Москву. В тридцать седьмом снова вернулся, но проработал недолго, чуть больше месяца….

Я опустил глаза, чтобы ничем не выдать своего волнения, которое охватило меня, когда Семенкин вдруг заговорил о моем отце.

— Так вот, — продолжал Семенкин, — подъехали мы с ним как-то к управлению, вышли из машины и тут видим — стоит у входа какая-то беременная женщина и плачет. Вдовин подошел к ней, стал расспрашивать, что да почему, она и говорит, что ее муж, этот самый прокурор… как его?

Этот вопрос мне откровенно не понравился. Когда переспрашивают очевидные вещи, значит, в следующий момент готовятся что-то утаить или солгать.

— Бондаренко? — подсказал я и инстинктивно насторожился.

— Он самый, — подтвердил Семенкин. — Пропал, говорит, пошел к вам в управление и с концами… Вдовин, значит, стал ее утешать, обещал выяснить, что к чему, ну и наладил ее домой… — Семенкин тяжело вздохнул и махнул рукой: — А муженек-то ее в это время, поди, уже на том свете был!

— Почему вы так считаете? — спросил я.

— Тогда на все это дело — от ареста до расстрела — трех дней могло хватить…

Я уже было подумал, что мои опасения были напрасными, что Семенкин не собирается от меня что-либо утаивать или тем более лгать, и сейчас я услышу новые подробности, которые прольют полный свет на судьбу прокурора, как совершенно неожиданно для меня он сказал:

— Вот и все, что я помню об этом Бондаренко.

— А слухи? — напомнил ему я.

Семенкин разогнал окутавший его табачный дым, подумал и ответил:

— Слухи — они и есть слухи! В вашем деле, насколько я понимаю, нужны факты. А я больше ни одного факта не знаю — сам-то я Бондаренко никогда и в глаза не видел, это точно, можете проверить!

Только теперь мне стало ясно, каким образом Семенкин решил уйти от серьезного разговора. Признав кое-какие мелочи, рассказав то, что никоим образом не могло его скомпрометировать, он наконец выложил абсолютно достоверный факт, используя его, как опытный картежник использует козырного туза.

Этот факт состоял в том, что он не был лично знаком с Бондаренко и не имел никакого отношения к тому, что с ним произошло! А то, что это было именно так, можно не сомневаться и не проверять — с такой уверенностью Семенкин привел этот аргумент в свою защиту! И вот, использовав этот факт, Семенкин пытается теперь скрыть от меня главное, что известно ему по этому делу: обстоятельства, которые свидетельствуют против него, или людей, которые, возможно, могут рассказать нечто такое, что ему очень хочется утаить.

В общем, все произошло именно так, как меня предупреждал многоопытный Осипов. Видимо, Семенкин определил во мне начинающего оперативного работника, что, безусловно, не так уж сложно было сделать, и своей вынужденной откровенностью попытался усыпить меня, как зеленого новичка.