Наконец Василий Федорович отошел от окна и негромко сказал:

— Ну ладно, Михаил Иванович, приглашай!

Я вышел в вестибюль и увидел, что Анна Тимофеевна и Вера сидят все в той же позе, ожидая, когда их позовут, чтобы объявить трагическое для них известие. Услышав мои шаги, они повернули головы в мою сторону, и в их глазах застыл немой вопрос.

— Прошу вас, — сказал я и отступил в сторону, пропуская их мимо вахтера.

Они вошли в приемную и остановились в дверях.

Я указал им на стоявшую в углу вешалку и предложил раздеться, но они отказались.

Анна Тимофеевна судорожным движением руки стянула с головы черный платок, и они с Верой сели рядом на приготовленные для них стулья.

Анна Тимофеевна увидела на приставном столике стаканы с водой, и по выражению ее лица я догадался, что она сразу все поняла.

— Мы пригласили вас… — заговорил Василий Федорович внезапно охрипшим голосом. Он откашлялся и повторил: — Мы пригласили вас, Анна Тимофеевна, чтобы сообщить о результатах рассмотрения вашего заявления.

От этих слов Анна Тимофеевна вся сжалась и с напряженным вниманием посмотрела на начальника отдела. Он выдержал этот взгляд и продолжил:

— Наши товарищи, — он кивнул в нашу с Осиповым сторону, — сумели восстановить те события, которые произошли в тридцать седьмом году…

Василий Федорович говорил очень медленно, как делал всегда, когда хотел скрыть от окружающих свое волнение. Произнеся первые фразы, он сделал небольшую паузу, а затем, еще больше растягивая слова, сказал:

— Наберитесь мужества, потому что мне предстоит сообщить вам тяжелое известие.

— Говорите, я давно готова к любому известию, — тихо произнесла Анна Тимофеевна.

— Анна Тимофеевна, третьего июня тридцать седьмого года ваш муж, Григорий Васильевич Бондаренко, был незаконно арестован. Я говорю незаконно, — повторил Василий Федорович, — потому что он не совершил никаких противоправных действий и ему не было предъявлено никаких обвинений…

Василий Федорович снова сделал вынужденную паузу, немного перевел дыхание и закончил:

— Он всегда был честным человеком, настоящим большевиком и до конца исполнил свой служебный долг! Вы, Анна Тимофеевна, и вы, Вера, можете им гордиться!

— Меня не надо убеждать в его честности, — тем же тихим голосом ответила Анна Тимофеевна. — Я всегда им гордилась. И Веру так воспитала…

Она замолчала. Потом, словно вспомнив нечто очень важное, спросила:

— Что с ним произошло?

На этот раз Василий Федорович говорил более ровным голосом:

— Шестого июня тридцать седьмого года он без суда и следствия был расстрелян. Те, кто совершил это преступление, давно ответили за все!

Я посмотрел на Анну Тимофеевну. Ее лицо было похоже на застывшую маску, глаза наполнились слезами.

Она, конечно, давно все знала, давно свыклась с тем, что ее мужа уже нет в живых, и тем не менее конкретность и неотвратимость этого известия потрясли ее.

— Шестого июня, — одними губами прошептала она.

Вера обняла ее за плечи и хотела дать ей воды, но Анна Тимофеевна отвела ее руку со стаканом.

— У меня есть две просьбы, — обратилась она к Василию Федоровичу.

— Слушаю вас, Анна Тимофеевна, — ответил тот.

— Я бы хотела ознакомиться с делом моего мужа, — сказала она по-прежнему тихо, но очень настойчиво.

— Я уже вам сказал, что следствие по делу вашего мужа не велось, суда над ним не было, поэтому нам нечего вам показать, — как можно мягче произнес начальник отдела.

Василий Федорович сказал сущую правду, но по лицу Анны Тимофеевны было видно, что она ему не поверила.

Она, безусловно, понимала, что за три дня, прошедших со времени ареста Григория Васильевича Бондаренко и до его расстрела, состряпать, даже при всем желании, объемистый том было невозможно. Но женское чутье подсказывало ей, что должен же быть какой-то повод для ареста, и таким поводом, по ее представлению, мог быть только донос. Поэтому она и хотела увидеть этот донос, из-за которого был арестован ее муж, и узнать, кто на него донес.

Но даже если бы следственное дело на Бондаренко существовало, Василий Федорович — я это точно знал — не разрешил бы выдать это дело его вдове, как не разрешал выдавать имевшиеся в архиве нашего управления следственные дела родственникам других репрессированных людей. И не только потому, что это не предусматривалось процессуальным законом, хотя, конечно, хорош закон или плох, но это закон, и его надо выполнять. Помимо строгого следования букве закона, Василий Федорович руководствовался и другими соображениями не столько юридического, сколько этического порядка.

Он рассуждал примерно так.

Ну, допустим, ознакомится человек с делом и узнает, по чьему доносу или на основании чьих показаний был арестован его родственник, и возникнет у него естественное желание найти этого виновника всех его бед или кого-то из его близких, потому что сам доносчик вполне мог разделить участь того, на кого донес или дал показания. И скажет этот человек все, что он думает о том, по чьей вине был репрессирован его родственник, свершит, так сказать, моральное правосудие, хотя вполне могут найтись такие, кто захочет свести счеты или учинить кровную месть. А дальше?

А дальше этот самозваный судья должен знать, что завтра в дверь его дома могут постучаться другие люди, родственников которых оговорил близкий ему человек, и тоже устроить моральный или физический самосуд.

И процесс этот может повторяться бесконечно, потому что те, кто творил беззаконие и произвол, были не так глупы и в своем изощренном коварстве старались предусмотреть все. Они всех связали круговой порукой: жертв и палачей, доносчиков и тех, на кого донесли, обвиняемых и свидетелей — все были опутаны кровавой паутиной! Они не только уничтожали физически, но и стремились всех без исключения лишить права хотя бы после смерти остаться порядочным и честным человеком! И в большинстве случаев им это удавалось.

Далеко не в каждом следственном деле можно найти первопричину ареста того или иного человека, но зато практически в каждом аккуратно подшит список людей, на которых дал показания подследственный и которые были затем арестованы на основании этих показаний!

И обвинять кого-либо в том, что он, находясь в нечеловеческих условиях, оговорил себя и других, может только тот, кто сам не испытал на себе весь этот кошмар, потому что это было не следствие, а выбивание показаний, не суд, а расправа.

И потому не только ради строгого соблюдения процессуального закона органы госбезопасности не показывали следственные дела родственникам репрессированных, но и для сохранения общественного спокойствия и недопущения морального и физического террора.

Пока я размышлял над этой очень непростой проблемой, Анна Тимофеевна высказала свою вторую просьбу:

— Скажите, где похоронен мой муж.

— Мы, к сожалению, пока этого не знаем, — ответил Василий Федорович. — Если нам удастся выяснить, где он похоронен, мы обязательно вам сообщим.

Василий Федорович на этот раз сказал неправду, но он был обязан так поступить, и осуждать его за это было нельзя.

Развенчав культ личности и начав процесс реабилитации жертв сталинских репрессий, высшее руководство партии и государства тем не менее не решалось сказать народу всю правду. Было категорически запрещено указывать места массовых захоронений, во многих случаях родственникам сообщались вымышленные даты и причины смерти их близких, не публиковались статистические данные. Все это делалось, чтобы скрыть истинные масштабы злодеяний против собственного народа, потому что многие высшие руководители сами были причастны к этому.

Видя, что Анна Тимофеевна не удовлетворена его ответами, и желая как-то разрядить возникшую напряженность, Василий Федорович указал ей на лежащий на приставном столике конверт и сказал:

— В этом конверте, Анна Тимофеевна, все официальные документы, дающие вам право…

— Оставьте себе эти документы! — гневно оборвала его Анна Тимофеевна. Затем она вытерла слезы платочком и тихо сказала: — Пойдем, Вера, отсюда…