— Поздно... Поздно, Господи... — тоскуя и сокрушаясь, шепчет Иван. — Слишком многое уже свершилось, и назад ничего уже не вернёшь... Нет мне прощения, как Ироду-детоубийце[13]! И знаю я: ждёт меня вечная мука там, за гробом, и ждут меня котлы кипящие, и щипцы раскалённые, и пламень огненный, неутолимый ни слезами, ни мольбой... Страшусь я Суда Твоего, Господи! Страшусь горькой участи своей! Страшусь, и плачу, и молю Тебя здесь, на земле, лишь об одном: отпусти! Отпусти меня в монастырь, сними с меня бремя моё, венец мой тяжкий, освободи меня от забот моих непосильных о земле, о народе моём... Не виноват я, Господи, в рождении своём, и не искал я сам доли моей царской, не вырывал я венца державного из чужих рук... Ты! Ты, Господи, возложил его на меня! Ты же видишь: изнемогаю я под бременем моим, и силы мои оставляют меня, и нет покоя душе моей истомившейся, израненной коварством и непокорностью людской... Не могу я не казнить! Я царь! Я должен казнить рабов моих ради их же блага, ради блага державы моей, её же, Господи, Ты вручил мне при рождении моём... Но если казнь есть грех, и кровь есть грех, и каждая слезинка человеческая на мне, отпусти, Господи! Смилуйся надо мной, рабом твоим несчастным, невиноватым во власти моей, в долге моём страшном, нечеловеческом перед людьми. Отпусти. В монастыре, на Белом озере, в уединении, в слезах и молитвах, в беседах тихих со старцами святыми, в трудах и смирении окончу я свои дни. И кто знает? Может, и я, недостойный, отмолю себе прощение Твоё, отмолю хоть малую толику из того, что по долгу царскому пришлось мне взять на совесть мою... Отпусти, Господи! Отпусти ради Сына Твоего Небесного, ради мучений и страданий Его на кресте...

   — Лжёшь, царь! — гремит в ушах Ивана всё тот же голос страшный, голос трубный — голос Того, Кто знает о нём всё. — Лжёшь! И не поможет тебе юродство твоё... Никуда, ни в какой монастырь ты не уйдёшь! Сам не уйдёшь! И лживы все слёзы, все стенания твои... Попрал ты, зверь, заветы Мои, и нет тебе прощения! Как упырь лесной, упиваешься ты, ненасытный, кровью человеческой. И кровь эта взыщется на тебе... Трепещи, несчастный! Грядёт Мой Суд над тобой, и страшной будет расплата твоя! Не на благо, а на горе людское употребил ты власть, данную тебе... Трепещи, Иван! Трепещи, червь, посягнувший и в помыслах и в деяниях своих на равенство со Мной...

Душно, тяжко в царской опочивальне! Теснят царя, давят на него стены и низкий, нависающий над головой потолок, и ни звука не доносится сюда извне, из мира, занесённого снегами и спящего непробудным сном. И сверлит, не отпускает царя взгляд из освещённого свечой угла — взгляд «Ярого ока», Господа нашего и Спасителя Исуса Христа. Нет больше сил у царя бороться с собой, со страхами своими ночными. И рушится он, державный властелин, наследник славы и величия римских кесарей, перед образом этим древним на колени, и припадает пылающим лбом своим к прохладной половице перед поставцом, и затихает так, шепча слова молитвы, и слёзы чистые, младенческие — слёзы покаяния текут у него по лицу... Долго, до полного оцепенения телесного стоит царь на коленях перед киотом, незаметно для себя впадая в беспамятство и уносясь мыслию и сердцем туда, в иные, чудные миры, где царят Любовь, и Всепрощение, и Вечный Покой. Тихо, в молчании и смирении проходят так минуты, а может быть, и часы...

Но вот осторожно, крадучись, приоткрывается тяжёлая дубовая дверь опочивальни, и в неё просовывается лохматая голова. Голова любимца и ближнего советчика царского, добровольного палача и послушного исполнителя самых страшных, самых потаённых замыслов государевых Григория Лукьяныча Малюты Скуратова-Бельского[14]:

— Пора, государь... Скоро к заутрене... Четвёртый час...

Тяжело вздыхая и кряхтя, царь поднимается с колен, Вздрогнуло пламя свечи перед киотом, заметались, заходили по стенам опочивальни тёмные, колеблющиеся тени... И будто и не было здесь никогда жалкого, полубезумного страдальца, распростёршегося ниц перед образами, раздавленного бременем своих печалей, и грехов, и смертной тоски! А был и есть царь — государь и великий князь всея Руси, величественный и грозный, Богочеловек, одного слова которого достаточно, чтобы обречь смерти целые страны и народы, населяющие их.

   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа!.. Входи, Лукьяныч... Входи... Как почивал, отец параклезиарх?

   — Не спалось, государь... Душа не на месте. Великий день, великий час настаёт! А дел ещё не перечесть.

   — Да, настал он наконец, великий сей день! Долго ж мне пришлось дожидаться его... Всё проверил, Лукьяныч? Заставы высланы? Дороги перекрыты? Смотри, на тебя надеюсь! Чтоб ни одна живая душа не проскользнула вперёд нас... Нежданной-негаданной должна быть кара для изменников моих! Как снег на голову, как гром с небес посреди ясного дня... Чтоб не успел никто нигде схорониться от гнева моего, ни детей, ни жён своих попрятать, ни имения своего раздать, ни закопать...

   — Всё сделано, государь, как ты велел. Ничего не забыто. Заставы высланы, дороги перекрыты — вплоть до Клина и дальше — до самой Твери... Но люди мои доносят, государь, что уже всполошились изменники твои. Плач и стон уже стоят в Твери, и в Новгороде Великом, и во всех пятинах его[15]. Прощаются, молебны служат в церквах и монастырях, чтобы отвратил Бог праведный гнев твой от них, чтоб умилостивил он сердце твоё... Упредили нас, государь! И упредил кто-то из ближних твоих...

   — Знаю! Знаю, Лукьяныч, что упредили. И знаю, кто упредил... Думаю, и ты, Лукьяныч, тоже знаешь, кто упредил. Знаешь! Но хоть и знаешь — молчи. Пока молчи... Подожди, дай срок! Управимся с этим походом — сочтёмся и с ними. Быть! Снова быть на Москве казням великим и кровавым! Дай только покончить с крамольниками новгородскими, с доброхотами Сигизмундовыми[16]...

   — Так каждого десятого, государь? Без разбору, боярин ли, поп, житный ли человек — всё одно?

   — Нет, Лукьяныч... Мало! Мало каждого десятого... Великое дело нам с тобой предстоит, Лукьяныч! Небывалое дело! И вся надежда моя на тебя... Руки твои, а грех... А грех мой. Я отмолю его за нас обоих перед Отцом нашим Небесным. Я! А ты... А ты молчи. Делай — и молчи... Нет, Лукьяныч, поторопился я. Не домыслил до конца. Каждого десятого — это мало! Об этом забудут на другой же день... Каждого десятого — это в Твери! Там надо только спесь древнюю ссадить, чтобы и думать забыли о князе своём Михаиле[17], его же покарал за гордыню его Господь, о вековом соперничестве своём с Москвой. Им хватит и каждого десятого... А в Новгороде — каждого третьего! Ни один дом, ни одна семья чтоб не осталась без покойника, убиенного, утопленного, замученного в гневе моём... Всем опала! Всем казнь! Либо увечье смертное, либо правёж и мучительство, пока т отдаст последнюю рубаху с себя и последний грош из имения своего... Чтоб никогда больше не поднялся Господин Великий Новгород! Чтоб и ближние, и дальние потомки его забыли и думать о славе, о былом величии правления народного... Не великий, не богатый, не вольный и своевольный Новгород нужен державе Российской! А место тихое, и тусклое, и покорное в убожестве своём. Чтобы не на кого было оглядываться народу российскому, чтобы некому было завидовать ему. Издохнет Новгород, а с ним издохнет и крамола на Руси. На вечные времена... Ну, а Псков... Ну, а как с Псковом быть — там, Лукьяныч, увидим. Покорятся псковичи, отдадут всё имение своё безропотно и без утайки — помилую. Не покорятся — и там каждого третьего на кол! Либо на перекладину тесовую, либо в реку Великую с камнем на шее, под лёд...

Страшен был царь в миг сей решительный! И страшны были слова его. И как ни крепок, как ни привычен ко всему был верный его любимец, а всё же и ему стало не по себе. Что-то похожее на беспокойство пробежало по его угрюмому лицу. То была всего лишь тень сомнения, вспыхнувшего и мгновенно потухшего в свинцовом его взгляде, но Иван, не сводивший с него глаз, сейчас же заметил её.