Может, и звонил ещё кто где, особенно по окраинным монастырям, — Симонову, и Новинскому, и Андроньеву, — но в городе их звон уже не был слышен. Вой огня, грохот и треск погибающих в пламени хором, и амбаров, и домишек посадских, и стен церковных, оглушительные, страшнее грома небесного взрывы пороховых запасов в толще кремлёвских башен и стен — они поглотили собой всё. И опять крики, и стоны, и плач, и конское ржанье. И опять давка и смерть от удушья, и от огня, и под копытами взбесившихся лошадей, и от сыплющихся с неба раскалённых брёвен, и от летящей дранки, и от скрученных, свитых в огромные огненные жгуты соломенных крыш, сорванных вихрем с домов и гонимых вдоль тесных улиц и переулков, сжигая всё на своём пути. И теперь уже ни спрятаться, ни убежать никуда было нельзя: со всех сторон горело, со всех сторон ждала смерть, всюду шипел, вертелся, извивался огненный змий, изрыгая пламя, и не было нигде хотя бы малого островка, куда бы не доставало адское дыхание из кроваво-красной его пасти. И даже в церквах не было никому спасения: огонь врывался и туда, полз по окнам, по стенам, сжирая деревянные алтари и всякое иное церковное украшение, и если не затопчут, не задавят тебя там, то всё едино погибнешь от дыма и нестерпимого жара, от которого лопались глаза и в мгновение ока истлевали и бороды, и волосы на голове.

Беда! Ох, беда... Не бывало ещё такой беды на Москве! Не только посад — и хоромы царские со всеми несметными богатствами их, и Казённый двор, и конюшни дворцовые, и Оружейную и Постельные палаты испепелил в тот день Господь в гневе Своём. Даже Успенский собор и тот не смогли отстоять, выгорел и он весь изнутри дотла, пришлось оттуда и Макария-митрополита, и всех ближних его спасать, задохнувшихся, без чувств. Спустили старца дряхлого на верёвках с кремлёвской стены к реке, да не удержали, уронили его, страдальца, оземь, зашибся сильно, так в беспамятстве, чуть живого и увезли в Новоспасский монастырь.

Сгорел белокаменный Кремль! Остались лишь чёрные, прокопчённые стены его с проломами во многих местах — там, где хранился взлетевший на воздух пороховой запас. Да остались обезглавленные, обугленные остовы великого множества его церквей, некогда радовавших глаз благолепием и дивной красотой своей. А уж про посад-то и говорить нечего! Всё подчистую смело пламя. И не осталось ни улиц, ни изб, ни усадеб, ни лавок купеческих — одни пепелища, да обгорелые печные трубы, да чадящие головни. А ещё мёртвые тела, — где поодиночке, а где кучей, — которые и прибрать-то было некому, да трупы лошадей и всякой другой домашней скотины, да воронье на вётлах, в их чёрных растопыренных во все стороны ветвях, слетевшееся на пир... Посчитали потом: с лишним двадцать тысяч семей остались без крова и пристанища. А жило в ту пору в Москве, в городе и на посаде, по писцовым книгам, на всё про всё чуть больше ста тысяч человек.

Как выжили, как спаслись от стихии огненной те, кто всё-таки остался тогда в живых? Чудом выжили. Чудом да Божьим благоволением — знать, не исполнилась ещё мера прегрешений людских. А выжил прежде всего тот, кто, как занялось, кинулся вон из города, бросив и дворы, и скотину, и рухлядь свою, кто успел добежать до лугов и топких болот по берегам Москвы-реки, пока ещё можно было пробиться к ним сквозь пламень и дым. А ещё выжил тот, кто, осенив себя крестным знамением и во всём положившись на волю Божию, схоронился во тьме, в подвалах холодных и погребах, вытерпев муку смертную, и страх, и удушье, и душераздирающие рыданья жён и малолетних детей своих. Да ещё спаслись юный царь и дружина его, успев ускакать из Кремля через Боровицкие ворота в подмосковное село Воробьёво, на горы Воробьевские, прокладывая себе дорогу сквозь обезумевшую, мятущуюся толпу где криком, а где и плетьми.

Только к вечеру стих знойный, свирепый ветер, и только к вечеру стал униматься понемногу огонь. Улеглось, обессилело пламя. И потянулись из лесов, и из окраинных деревень, и с заливных лугов московских погорельцы, и начали вылезать из погребов и подвальных ям тёмные шатающиеся тени, всё равно как мёртвые из могил.

О, лучше бы им и не возвращаться, лучше бы им и не вылезать из убежищ своих! Ибо ничего, кроме смерти и разрушения, не осталось на Москве, ещё недавно, ещё лишь утром того страшного дня и богатой, и шумной, и праздничной, и кипящей жизнью. Тихий плач на пепелищах, да вой собак, да груды дымящихся угольев, да мёртвые тела на каждом шагу — вот и всё, что в гневе Своём оставил на месте её Господь. Всё, всё пропало: и дома, и скарбы, и скотина, и что лежало по сундукам, и всякий запас житейский, да и соседей, с кем жизнь прошла, не осталось почти что никого — кто погиб в огне, кто с ума сошёл от горя, потеряв и детей, и близких, и всё имение своё, а кто, махнув рукой, так и побрёл куда глаза глядят, ища себе иную жизнь и иную долю.

Как теперь жить? Как кормиться? Где найти крышу над головой, чтобы жён и детей своих уберечь от осенних холодов, от стужи зимней? В землянке, ведомое дело, долго не протянешь, а новую избу поставить — сколько ж нужно на то трудов и сил!

За что?! За что, Господи?! За что гнев Твой на люди Твоя? За что казнь Твоя, и мучения, и разорение, и смерть? Где же милосердие Твоё, где любовь Твоя и сострадание к детям Твоим, беспомощным и бессильным пред стихиями земными, подвластными лишь Тебе? За какие такие страшные грехи, Господи, сжёг Ты без разбору и правого, и виноватого, и злодея ведомого, и праведника смиренного, добывающего хлеб свой в поте лица своего, и детей его безвинных погубил, и жену трудолюбивую, и родителей его престарелых, немощных, обессилевших в заботах и трудах?

Нет, не настолько был грешен, не настолько виноват православный люд московский перед Господом — Отцом нашим Небесным! Не заслужили люди кару столь неслыханную, небывалую, чтобы не пощадил Огонь Небесный ничего — ни терема высокие, ни жилища убогие, ни лавки с товаром всяческим, ни церкви святые, ни древние монастыри... Не обошлось здесь без нечистого! Не обошлось без Сатаны и слуг его земных... Околдовали Москву чародеи! Околдовали, оборотни, подручники дьяволовы, околдовали, враги святого креста и древлего благочестия московского... Ищите их, православные! Ищите! И да воздастся им смертию за смерть!

И растерялась Москва. И замутился тогда разум людской, и пришёл терпению народа московского конец... Где они, кто они, злодеи потаённые, сгубившие колдовством своим Москву? Кто, кто наслал ворожбой, и наговором, и волхвованием дерзостным все силы вдовы на смиренных жителей её? Где гнездо их сатанинское? И кто начальники их?

Нет, не простых умов то дело неслыханное! Тут больших, тут высоких людей вина. Лишь у них, у высокоумных, могла подняться рука на такое небывалое злодейство! Это ведь не соседа запалить в минутной злобе, во вражде житейской — весь город, со всех концов, со всеми людьми его предать огню. И не свой, не русский человек то дело задумал и сделал! Лишь чужой, лишь чужестранец безродный мог решиться на такой великий и страшный грех...

А среди них набольший кто? Анна Глинская, бабка царя, сербиянка надменная[24], — то её, её, проклятой, вина! То она, ненавистница всякого обычая русского! То она, прислужница дьявола, известная всей Москве волшебством и чернокнижием своим... Она, она, ведьма хвостатая! Она летала накануне на помеле по всей Москве! Видели её! Видели многие люди московские, как разрывала она когтищами своими могилы на погостах, как вырывала сердца у мертвецов и мочила их в реке, а потом кропила тою водою окровавленной и дома, и церкви святые, и монастыри... Она, она наворожила! Она, бабка царская, накликала беду! Мало им, Глинским, богатства их несметного, и палат их каменных, и поместий княжеских... Мало им, ненасытным, власти над народом русским... Мало им, худородным беглецам литовским, и чинов боярских, и пышных выездов, и почёта, доселе неслыханного, мимо всех родов московских, славных древними заслугами своими... Мало награбили они, старая ведьма да алчное отродье её[25], князь Михайла да князь Юрий Васильичи, казны государевой, мало вотчин исконных поотнимали у служилых людей московских, мало народу всякого звания поуродовали, да потоптали, да поубивали они в безумной гордыне своей... Вконец решили, злодей, извести Москву! Вконец погубить народ русский, а церкви все православные порушить, а землю всю отдать литовскому королю... Смерть им! Смерть всему роду Глинских, и всем соплеменникам, и всем прислужникам их! Ищите, ищите, православные! Поднимайся, Москва! И нет на вас, люди московские, греха! Ныне отпущающе: нет, не бунт, не грех то, православные, — то святая месть!