И восколебавшеся чёрные люди московские аки юродии... Кто, откуда бросил первым клич громить царёву родню, громить Глинских — так и не дознались потом. Но, как новый огненный вихрь, как новая страшная беда, взметнулось в одночасье в разных концах города отчаяние народное, закружило, понесло, выхлестнуло из берегов — и некому было удержать его, ибо Москва в те дни, спалённая огнём и покинутая царём, была безвластна. Разгромила ревущая, пьяная от горя и крови толпа палаты Михайлы и Юрия Глинских, разнесла и разграбила дочиста их амбары, и подклети, и кладовые, полные всякого добра, сожгла в усадьбах их всё, что пощадил накануне огонь, побила до смерти великое множество и дворян их, и слуг, и холопей кабальных да и иных многих случившихся при том людей, на кого кто показал, что то тоже Глинским доброхот. А разгромив Глинских, бросилась толпа крушить по Москве всё, что ни попадалось под руку: пропади, пропадай ты всё пропадом! Однова живём! Пусть хоть раз да отойдёт душа христианская! Пусть хоть раз да отольются слёзы её горькие — отольются тем, кто прожил жизнь припеваючи, не зная ни обид, ни нужды, кто и слыхом не слыхал про голод, и нищету, и мучительства тяжкие, на которые от рождения и до смерти своей был обречён чёрный посадский человек... Всё в прах, всё в щепу, всё в огонь, православные! Ничего не щади, ничего не жалей! Семь бед — один ответ...
Страшен, Господи, гнев толпы неистовствующей, впавшей в безумие! Страшен и неудержим. И нет на свете силы, что могла бы остановить разъярённую толпу, пока буйство её не иссякнет само собой... Ни кремлёвские стены, ни грозная стража дворцовая, ни святость храма Божьего, белокаменного собора Успенского — ничто не смогло удержать её. Дознались люди московские, что Юрий Глинский схоронился там в алтаре, под защитой святого креста, а дознавшись, ворвались, бесчинствуя, всей толпой в собор, раскидали и клир, и сторожей его, выволокли рыдающего, взывающего о пощаде князя на мощёную Соборную площадь и тут же, на месте, забили его насмерть дубьём и каменьями, превратив и лик, и тело княжье в одно сплошное кровавое месиво, так что и родной матери его потом было не узнать.
Прикончив же Юрия Глинского, бросились искать по тёмным подвалам и тайникам кремлёвским мать его княгиню Анну и брата его лукавого, князя Михаила. Долго искали, долго рыскали по подземельям, пока не сказали толпе знающие люди, что увёз царь бабку свою в село Воробьёво, спрятал её там от гнева народного, а князь Михайла, страшась содеянного, сам-де ускакал в пожар в калужское имение своё и там сидит, дожидаясь, пока утихнет на Москве. А может, — как знать? — и дальше уже потёк, оборотень, на запад, в литовские пределы; давно ведь был слух, что замыслил князь со многими детьми своими боярскими измену, давно хотел он, сума перемётная, перекинуться к врагу веры истинной, православной — литовскому королю.
А на другой день, наутро, двинулся народ московский в село Воробьёво, где на горах, на высоком правом берегу Москвы-реки, стоял летний царский дворец. Не охладила ночь буйные головы посадские, не улеглись ещё страсти, не отрезвели, не смягчились сердца, опьянённые кровью и всемогуществом безначалия. Всё так же кипели яростью люди московские, всё так же жгла-сжигала их ненависть, всё тем же мрачным огнём полыхала в них ещё не утолённая жажда мести за все обиды и несчастия, обрушившиеся, по злой воле Глинских, на Москву.
— Анну! Анну, бабку царёву! Анну, ведьму проклятую! На плаху! В огонь её, в огонь! — ревела толпа, и, заслышав грозный её рёв, прятались, кто куда мог, все начальники, все, кто обладал богатством и властью на Москве. И некому было встать на пути этой страшной толпы, вооружённой дрекольем, и топорами, и бердышами, а то и пищалями, отнятыми накануне у воинских людей. А за воинством тем народным, кашляя, и ругаясь, и задыхаясь в пыли, тащились юродивые, и нищие в лохмотьях и язвах своих, и калеки убогие, и лихие разные люди, чуя поживу. А за ними, крича и толкаясь, бежали босоногие московские мальчишки, вездесущие дьяволята, кому и пожар был не в пожар, лишь бы куда-нибудь бежать. А за ними в великом и многоголосом множестве своём шли толпой бабы в платках и кокошниках, а кто и простоволосые, не успев второпях снарядиться как следует либо потеряв в день пожара всё имущество своё бабье в огне.
Пыль столбом стояла на всей Калужской дороге, и было видно её издалека. И такая же туча пыли двигалась вдоль берега Москвы-реки с другой стороны, из Дорогомилова. И эта туча тоже медленно, но неумолимо приближалась к царскому дворцу...
Нет, невезуч был юный царь московский! От самого рождения своего невезуч... Мало ли что венчан на царство всего полгода назад! Коль не повезёт — так не повезёт. И уж если он обречён судьбой своей злосчастной на гибель, на растерзание потерявшей всякий страх и рассудок толпой, так почему же и служилые его люди, не повинные ни в чём, должны гибнуть вместе с ним? И разбежалась, попряталась по окрестным лесам стража дворцовая, едва завидев приближающуюся с двух сторон в тучах пыли мятежную толпу. И остался царь-государь московский, брошенный всеми, с этой страшной толпой один на один.
Уже выломала толпа дрекольем и топорами ворота (тесовые, сокрушила во многих местах дубовый тын, окружавший царские терема. Уже ввалились, крича и буйствуя, люди московские на царский двор. Уже принялись они сбивать замки на амбарах, и кладовых, и конюшнях. Уже подступили самые горластые, самые отчаянные из них под царёво крыльцо, сотрясая и стены, и окна дворца своим неистовым рёвом. «Анну! Анну, ведьму проклятую! Выдай нам Анну Глинскую! На плаху её, хвостатую! В огонь!» — ревела и бесновалась толпа, наседая, и тесня друг друга, и поднимаясь шаг за шагом по ступеням крыльца.
Ещё немного — и ворвётся она, изрыгая ярость свою, в хоромы царские! Ещё немного — и разбежится она по палатам и лестницам дворцовым, круша, и разбивая, и сметая всё на своём пути... А где-то там в глубине дворца, в верхних покоях его, забившись в угол, и плача, и тоскуя, и моля Господа о пощаде, прижались друг к другу юный царь и столь же юная царица его, готовясь принять свой мученический венец. А где-то там, в тёмном дворцовом подземелье, упав на колени пред образом Пречистыя Богородицы, прощалась с жизнью суровая, властная старуха, бабка царя, понимая, что пришёл и её конец.
И вдруг... И вдруг распахнулись настежь двери, ведущие на царёво крыльцо. И выбежал из тех дверей невзрачного вида старичок, в рясе поповской, но простоволосый, высоко подняв над собой животворящий крест. И заблистал, засверкал тот крест в сиянии полуденном над толпой.
— Назад! Назад, люди московские! — что есть силы крикнул он. И так решителен, так грозен был голос его, что народ, запнувшись от неожиданности, и вправду попятился назад. — Прокляну! До седьмого колена прокляну всех страшным проклятием моим! Гибель чёрную нашлю на животы ваши и детей ваших! Погибнешь, народ московский, от слова моего! — гремел он, продолжая наступать на оторопевшую, пятящуюся назад толпу. — Погибнешь, ибо сила мне дана и власть над вами! Был мне глас Божий с Небес: погибнет Москва, погибнет народ её в безумии своём, коли я не спасу его! Назад, чернь! Назад, рассыпься, исчезни с глаз моих долой, пока не обрушилось Небо на вас по слову моему! На колени! На колени, народ московский! Моли Господа нашего Исуса Христа, чтобы смилостивился он над безумием твоим! Это я вам говорю, Сильвестр, богомолец ваш! Ибо сам страшусь я силы своей, Богом мне явленной, и сам ужасаюсь я власти моей над вами, несчастными!.. На колени! Ино прокляну-у-у-у!
И подался назад, и посыпался в страхе с крыльца дворцового чёрный люд московский. И замолкли, охваченные внезапным ужасом, даже самые неистовые голоса. И повалилось на колени, один за другим, всё мятежное воинство народное, бросив оземь и дубье, и топоры, и пищали с огненным боем. А за ними пали ниц и жёны их, и дети малые, чистые сердцем, и старики, и нищие убогие, будто поражённые все громом Небесным, не смея поднять головы свои от земли. Вздохнула единым тяжким вздохом толпа, подчиняясь слову Божьему, и установилась на государевом дворе тишина.